Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
– Ты не жалеешь себя, – сказала она ему по возвращении в гостиницу, но певец не принял упрека.
– Общаясь с молодежью, – сказал он, – я словно бы сам окунаюсь в свои студенческие времена.
– Но ты уже не студент, – возразила Вера, – ты первый тенор великой России.
Певец, прервав монолог балерины, схватил ее на руки и повлек в постель.
– Принадлежу я, – напомнил он, – тебе и только тебе!
Здоровье его было, похоже, несокрушимым. На дальнейшем пути в Иркутск певец разбудил Веру, бросив ей в постель снежок.
– Нас завалило снегом, – в шутку запаниковал он.
Весна, наступившая после Казани, вновь отступила! Собинов был в ватнике, которым разжился у дорожных рабочих, когда вместе с ними расчищал от снежных завалов рельсовую дорогу. И певец просто сиял от радости. Хорошая физическая нагрузка явно пошла ему на пользу. Так он сказал Вере.
– А что, наших ночей тебе уже недостаточно? – лукаво возразила она.
Он потянулся – да так, что на миг словно бы заполнил собою все пространство купе, – и назидательно отчеканил:
– Делу время, потехе час, Верочка! Не след путать одно с другим!
Меж тем наступил уже
– Здесь нужно быть художником или поэтом, – сказал он Вере, когда они перебирались на борт парохода. Ей тут же вспомнились беспомощные, но проникнутые невероятной нежностью стихи, которые он порой в гостиничных номерах клал ей, уже спящей, на подушку, чтобы с утра, по пробуждении, они стали для нее первым приветом. Как Собинов и пообещал Вере в Москве, они с нею, тесно обнявшись, стояли сейчас на носу корабля. Только Собинов, похоже, забыл о другом своем обещании: спеть здесь так, как ему еще не доводилось делать этого во всей России. Вера не напомнила ему об этом, опасаясь, что холодный, практически морской воздух может повредить его голосу. И впервые заметила она, что длительная поездка и изнурительные концертные выступления (которым она уже давным-давно потеряла счет) не прошли бесследно и для певца. В читинском театре (это было последнее сибирское выступление, однако предстояло дать еще пять концертов на Дальнем Востоке) Вера почувствовала, что Собинов поет уже из последних сил. Но, судя по всему, она ошиблась. Усталость, которую она подмечала в Собинове, стоя с ним за сценой во время выступлений Андоги, исчезала бесследно, как только тенор выходил к публике. Может быть, в его теперешнем пении уже не было такого азарта, с каким он выступал в Варшаве или хотя бы в Казани, но зрительный зал он гипнотизировал по-прежнему; он, не щадя себя, многократно пел на бис и даже на заключительном банкете, устроенном организаторами, был исключительно весел и общителен – тем более что и здесь, в Сибири, нашлось несколько занесенных за тридевять земель москвичей, которым случалось когда-то, еще в Белокаменной, слушать его (и видеть Веру) на подмостках Большого. И здесь же, впервые за все время гастролей, с Верой заговорили о ней как о балерине в двойной партии Одетты-Одиллии; ее танец запомнился одному местному балетоману, как он выразился, навсегда. Похоже, этот поклонник присутствовал при Верином дебюте на сцене Большого. Сколько же с тех пор воды утекло… Вера была благодарна седовласому сибирскому балетоману с мужественным обветренным лицом, а он – благодарен ей.
И вновь несколько дней в поезде – увы, уже не таком комфортабельном, как на перегонах до Томска и до Иркутска, – и вновь ночевки в гостиничных номерах и вечерние концерты в Харбине, в Хабаровске, во Владивостоке… К явному облегчению Веры, ехать дальше было уже просто некуда – они уперлись в восточную границу России; о прибрежные камни здесь разбивались волны Японского моря. Вере показалось, будто морской бриз доносит до нее дыхание самой Японии; это чувство усилилось после того, как Собинов на владивостокском концерте исполнил арию Пинкертона из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй»… И на этот раз грянули бесконечные рукоплескания; они стояли в ушах даже в гостиничном номере, где певец – обессиленный, но счастливый – рухнул в кресло и с мальчишеской улыбкой во все лицо объявил:
– Ну вот, Верочка, и всё. Я окунулся в Россию. А теперь – возвращаемся в Москву!
«Жизель» и «Орфей»
Большой театр вновь обрел Веру. Или Вера – Большой? Впрочем, первое суждение равнозначно второму. Словно бы заранее изголодавшись и истосковавшись по театру, длительная разлука с которым предстояла Вере во время грандиозного собиновского турне по всей России, в вечер перед отъездом она станцевала богиню Танит в «Саламбо» так прекрасно, что восторги публики дали ей понять: та будет с нетерпением дожидаться возвращения в Москву своей новой любимицы. А теперь Вера, обессиленная, но довольная, сняла в артистической уборной балетные туфельки и, когда костюмерша начала массировать ей ступни, велела рассказать, что нового произошло в театре за месяцы ее, Вериного, отсутствия. По словам костюмерши, ничего особенного; вот только Екатерина Гельцер явилась однажды на репетицию в вызывающем наряде – и Горский, побагровев от гнева, отправил ее переодеться, однако в глубине души не смог не восхититься ее вкусом, да платье было и впрямь шикарное.
– Я не нахожу, будто у нее такой уж замечательный вкус, – заметила Вера. Затем, однако же, пока ее гримировали, велела описать ей это платье поподробнее, подумав при этом, что и ей самой неплохо бы обзавестись новыми нарядами на лето, когда в театре будут каникулы, а они с Собиновым отправятся на немецкий курорт Бад-Хомбург. На лечение, как подчеркнул певец; и уж как минимум – на отдых после чрезвычайно утомительной поездки.
Предпочитающая действовать по наитию, Вера назавтра же отправилась на дрожках в знаменитое ателье на Кузнецком мосту. На Тверской она попала под ливень. Лошадь, поскользнувшись на мокром булыжнике, повалилась на бок. Извозчик принялся чертыхаться; быстро собрались зеваки, докучая ему благонамеренными, но практически бесполезными советами. Несмотря на дождь, Вера выбралась из повозки и принялась оглядываться по сторонам в поисках другого извозчика. Но дрожек на улице в этот час было мало, и все они оказались заняты. Меж тем от Триумфальных ворот приближался, посверкивая электрическими искрами (хотя все еще внешне похожий на старомодную конку), трамвай – а на трамвае Вера до той поры не ездила ни разу. После недолгого колебания, еще раз взглянув в беспросветные небеса,
Вера подобрала юбки, намереваясь взойти на трамвайную площадку, но в то же мгновение у нее над головой раскрыли зонтик. Обернувшись и вскинув голову, Вера увидела явно небедного молодого господина, который тут же, широко улыбнувшись, приподнял цилиндр:– Милостивая государыня, не соблаговолите ли вы сесть ко мне в экипаж?
В суматохе, возникшей после падения лошади, в растерянности и в волнении из-за того, как бы не промокнуть до нитки, Вера даже не расслышала имени владельца кареты, в которую тем не менее поспешила усесться. Какой-то барон Ишкин или барон Нишкин. Впечатление он производил приятное и был, судя по всему, страстным ее поклонником; во всяком случае, он выразил желание сопровождать Веру в ателье. Терпеливо дождавшись, пока она управится здесь с задуманным, он пригласил балерину откушать с ним в ресторане. Точнее, в клубном ресторане; а сам клуб находился где-то поблизости от Триумфальных ворот. Вера провела с бароном (или кем бы он там ни был на самом деле) значительно больше времени, чем намеревалась. Он оказался исключительно обаятельным собеседником. И перед тем, как проститься, они скоротали еще часок в игорном зале (рядом с обеденным) за столом для игры в баккара – причем Вера, играя впервые в жизни, ухитрилась выиграть двести рублей. Прощаясь, новый знакомец попросил Веру поприветствовать от его имени Собинова, которого он, правда, не имеет чести знать лично, однако талант певца вызывает у него восхищение, а выбор спутницы жизни – и восхищение, и зависть.
– Шармёр, – весело сказал Собинов, узнав о происшедшем. – Не удивлюсь, если господин барон подстережет тебя с букетом где-нибудь за кулисами. Тебе, – продолжил он, – стоит поостеречься московских бонвиванов.
Но, конечно, певец приревновал Веру, не заметить этого было невозможно, и Вере его ревность польстила.
– Если этот господин вообще барон или хотя бы москвич, – шутливо ответила она и сочла весь эпизод исчерпанным.
На закрытии сезона Вера вновь танцевала заглавную партию в балете Адана «Жизель» – танцевала, не осознавая, что делает это с упоением и самозабвением, каких никогда еще не испытывала; она словно бы впрямь перевоплотилась в сгорающую от любви к принцу Альберу Жизель, которая не слушает предостережений матери о том, что некоторые так вот и пляшут, пока вместо вожделенного брачного ложа не очутятся в гробу – с тем чтобы впоследствии восставать бесплотным призраком из могилы. После первого акта, в конце которого Жизель, чувствуя себя опозоренной, пускается в граничащую с безумием пляску и умирает, Вера вышла за кулисы, шатаясь как пьяная, и без сил опустилась наземь. Горский, поспешив к ней, озабоченно спросил, что стряслось. Она и сама не знала, что с нею, она уже не раз танцевала эту партию и вполне владела ею. И вдруг Вера истерически расхохоталась – и еще долго не могла успокоиться.
– Ничего, – покачав головой, сказала она. – Просто мне на несколько мгновений показалось, будто я сама превратилась в привидение.
– А танцевать-то ты сможешь? – спросил Горский.
Вера схватила его за руку и, опираясь на нее, встала на ноги.
– Разумеется, смогу!
Она и впрямь чувствовала, что все прошло. Хотя и не знала, в чем дело. Вера уверенно довела спектакль до конца, и только выйдя на поклоны, почувствовала, что отзвуки этого доселе не испытанного ощущения еще живут в ее вроде бы совершенно здоровом теле.
– Замечательной ты была сегодня Жизелью, – сказал Горский, заботливо препровождая ее в грим-уборную. – Но ты меня по-настоящему напугала. Послушай, а не подогнать ли тебе извозчика?
– Я пройдусь пешком.
– Ночью по Москве? Одна?
– Да, – ответила Вера, – одна. Ночью по Москве.
Впрочем, до наступления ночи было еще далеко. Один-единственный автомобиль среди тоже нечастых дрожек скользил по вечереющему бульвару, и в свете его фар тени прохожих на стенах домов казались гигантскими и гротескными. И Вере вновь поневоле вспомнилось злосчастное привидение из «Жизели», восстающее по ночам из могилы. Из какой-то подвальной пивной доносилась гармошка, там, внутри, шумно смеялись; а прямо над ней, в бельэтаже, сверкали витрины одного из московских ресторанов, особенно популярного у купечества. Вера закуталась поплотнее в шаль, ускорила шаг. Она размышляла о том, что произошло с ней в конце первого акта сегодняшнего спектакля, и пыталась найти происшедшему хоть какое-то объяснение. Но его не было. Разве что нервы, расшатавшиеся во время трехмесячной поездки с Собиновым до самого Японского моря, – поездки, предпринятой исключительно ради певца и вызвавшей у Веры не только положительные эмоции. И как же она была счастлива ночью во Владивостоке после последнего концерта! Или так кажется ей только сейчас, по прошествии некоторого времени? Уже не в первый раз предавалась она тревожным раздумьям о своих взаимоотношениях с Собиновым. Вера вспомнила, как в Париже, в артистической уборной певца, ей стало страшно оттого, что он может сделать ей предложение. Но тогда в развитие романа была бы внесена хоть какая-то ясность. Так почему же предложения руки и сердца так и не прозвучало? Хотя бы позже, во всероссийском турне? Даже сейчас она не знала, как отреагировала бы на него, если бы оно все-таки было сделано. Ей было страшно расстаться с ним – ведь расстаться можно на время, а можно и навсегда. Разумеется, он едва ли потребовал бы от нее оставить артистическое поприще, жертвуя собственной карьерой ради его дальнейшего взлета, – но разве не именно и точно так поступил он в только что минувшие три месяца, да еще и принял ее жертву как нечто само собой разумеющееся? Порой он и впрямь казался Вере большим ребенком – уже выросшим, уже повзрослевшим, уже прославившимся, но все равно ребенком (причем капризным), – без памяти влюбившимся в нее и ухитрившимся добиться от нее столь сильного ответного чувства, что она и сама подчас казалась себе по сравнению с ним несмышленым дитятей. Истинные художники вроде него, похоже, навсегда остаются в каком-то смысле детьми, и обходиться с ними нужно с родительской осторожностью… Что за нелепые, что за дикие мысли! Уж лучше бы она на самом деле взяла извозчика.