Вера Каралли – легенда русского балета

Она еще раз окинула взглядом неказистый фасад, попыталась представить себе, что за события развернутся в этом жалком и безлюдном театрике в ближайшие недели. Здесь должно случиться истинное чудо, если верить Собинову, который хорошо знал Дягилева и чрезвычайно его ценил. Влюбленная пара прогулялась по бульварам, потом – по Елисейским Полям, вышла наконец к соседним торговым рядам, которые настолько восхитили Собинова, что он назвал их главным аттракционом Парижской всемирной выставки, потому что именно здесь, в его последнее посещение Парижа, ему после заключительного концерта подали воистину незабываемый луковый суп. «Париж станет нашим элизиумом!» – воскликнул он. А Вера не могла взять в толк, каким именно образом связаны воедино весь этот город, невзрачный театр, в котором ей предстоит танцевать, элизиум, о котором завел речь певец, и, конечно же, луковый суп.

На следующее утро Вера отправилась в гостиницу, в которой обосновались уже приехавшие в Париж артисты из балетных трупп Мариинского и Большого театров. Встреча в гостиничном холле подействовала на нее отрезвляюще. Лишь Михаил Мордкин приобнял Веру, спросил, как она доехала и как разместилась, тогда как петербуржцы повели себя с ней несколько надменно, – не столько из-за нее самой, сколько из-за того, что она входила в московскую труппу, – но это высокомерие было уже знакомо Вере со времени первых петербургских гастролей. Лишь Тамара Карсавина снизошла до оживленного разговора с Екатериной Гельцер. Юный Вацлав Нижинский, облокотясь на стойку портье и лениво перелистывая журнал регистрации, то и дело поглядывал на входную дверь. Судя по всему, он кого-то ждал. «Не иначе как самого Дягилева!» – подумала Вера. Однако же, когда ливрейный швейцар торжественно открыл входную дверь, в холл вместо Дягилева впорхнула целая стайка юных барышень (впрочем, настолько нагруженных чемоданами и саквояжами, что походили они скорее на гусынь). Девицы тут же направились к лестнице и поднялись по ней куда-то на верхние этажи. «Должно быть, это кордебалет, который Дягилев ангажировал в Польше», – сказал Нижинский. Карсавина саркастически расхохоталась. Напряжение спало, только когда в холл вышел примерно тридцатилетний господин с напомаженными волосами. С улыбкой оглядевшись по сторонам, он принялся целовать ручки дамам. Этот щеголь объявил себя доверенным лицом Дягилева и сообщил, что мэтр уполномочил его передать свое приветствие самым выдающимся балеринам и танцовщикам России и вместе с тем сообщить им о том, что репетиции в театре Шатле начнутся через два дня.

Быстро и безболезненно, заметил Собинов, когда Вера позднее рассказала ему о том, что произошло на встрече с труппой. У Дягилева, пояснил он, наверняка нашлись дела поважнее, нежели приветствовать вас лично в гостинице.

– Павловой тоже не было, – сказала Вера. – Екатерина Гельцер, как всегда острая на язык, заметила: Дягилев поселил Павлову в лучшей гостинице, чем остальную труппу, – и, пока мы его напрасно ждали, наверняка угощал ее завтраком с шампанским. Да и я сама придерживаюсь того же мнения.

– О Павловой или о Дягилеве? – Собинов рассмеялся. – Ах вы кумушки! Только бы вам посплетничать друг о дружке.

Он поднялся с места, сказал, что ему пора на репетицию в Гранд-опера, и вытащил напоследок из внутреннего кармана пиджака тоненькую книжечку, которую, как певец тут же сообщил Вере, он приобрел по случаю у какого-то букиниста на набережной Сены. Это был сборник новелл Теофиля Готье. По мотивам произведения Готье был поставлен балет «Павильон Армиды» – тот самый балет, в котором, согласно московским заверениям Дягилева, должна была танцевать Вера. Балерина знала, как тщательно готовится сам Собинов к спектаклям. Подготавливая партию Лоэнгрина, он выписал из Германии несколько книг на немецком. Протянув Вере томик Готье, Собинов порекомендовал почитать его: возможно, ей это пойдет на пользу.

Через день, когда Дягилев наконец соизволил встретиться с петербургскими и московскими солистами в театре Шатле, Анна Павлова в Париж все еще не приехала. Заметив, как неуютно чувствуют себя артисты в обшарпанном театрике, Дягилев с несколько циничной ухмылкой прожженного импресарио сказал, что им придется потерпеть. Но за две недели, остающиеся до премьеры, все здесь приведут в порядок. И петербуржцы, и москвичи выслушали эти заверения с одинаковым скепсисом, а поднявшись на сцену, просто-напросто пришли в ужас. Подмостки в этом театре были неровными и потрескавшимися. Первыми переглянулись между собой балерины с танцовщиками. Как можно здесь репетировать? Как можно здесь танцевать? И вот на этой-то сцене и должен состояться великий спектакль, которым Дягилев вознамерился – в ходе первого же штурма – покорить неприступный Париж? Едва познакомившись со своим нынешним импресарио в Петербурге и, соответственно, в Москве, артисты его еще толком не знали. Были, конечно, наслышаны о его выдающихся способностях, позволивших ему поначалу обратить на себя внимание в России, а затем – и в Париже; но зрелище, представшее сейчас их взглядам в театре Шатле, грубо перечеркивало, казалось бы, все их надежды и ожидания.

И все-таки… Несмотря на то что прибывшие рабочие занялись всем зданием сразу – убирали из зрительного зала целые ряды прикрепленных к полу кресел, чтобы освободить место для затребованного Дягилевым оркестра; выколачивали ковры в театральном вестибюле и в коридорах; беспрестанно починяли что-нибудь на подмостках; то отодвигали, то вновь задвигали кулисы; таскали туда-сюда огромные ящики с реквизитом, постоянно прибывающим из Петербурга и Москвы согласно все новым распоряжениям Дягилева, ведущего себя, как генерал перед решающей битвой, – несмотря на все это начались репетиции. Вера не понимала, как можно репетировать в таком хаосе. Единственным (кроме художника сцены Бенуа), кто охватывал взглядом всю панораму разворачивающихся в театре событий, оставался Михаил Фокин, на которого Дягилев, судя по всему, переложил боґльшую часть хлопот. Он то и дело собирал артистов на сцене, объяснял, какими он видит предстоящие спектакли, подсказывал каждому и каждой, какую ему или ей надлежит занять позицию и принять позу, – и репетировал с каждым по отдельности. Вера с трудом удерживалась от того, чтобы высказать вслух постоянно нарастающее недовольство: все ее худшие опасения, казалось, оправдывались. В нарушение обещания, данного ей в Москве Дягилевым, главную партию в балете «Павильон Армиды» на премьерном спектакле дали не ей. Фокин перепоручил роль Анне Павловой, уже танцевавшей эту партию на сцене Мариинки. Партнером ее Фокин решил стать сам. Вера и Михаил Мордкин остались, таким образом, во втором составе – и выйти на сцену им было дозволено лишь один-единственный раз, а именно на генеральной репетиции (на которой, как предполагалось, выступят оба дуэта). Слабым утешением Вере послужило то обстоятельство, что Дягилев все-таки выговорил для нее у Фокина возможность выйти на сцену в спектаклях, идущих вслед за премьерным, с тем чтобы и она получила шанс блеснуть своим дарованием.

Вернувшись в гостиницу, Вера дала волю чувствам и принялась – в гневе на Фокина и Дягилева – бить и крушить все, что подворачивалось ей под руку. После чего бурно разрыдалась. Собинов, понимая ее разочарование, попытался ее хоть как-то утешить. За время, что они прожили вместе, певец изучил порывистый характер Веры и научился справляться с этим норовом более или менее успешно. Сейчас он повез ее на веранду ресторана в Булонский лес, уверенный в том, что благодаря изысканной трапезе на открытом вешнем воздухе Вера сменит гнев на милость и начнет смотреть на вещи хотя бы чуточку трезвее. Ему даже удалось заставить ее рассмеяться, пусть поначалу это и был смех сквозь слезы; в конце концов, заметил он, так называемый юмор висельников – далеко не худший способ совладать с неприятностями. О юморе (пусть даже юморе висельников) речи пока быть не могло, но Вера и впрямь малость успокоилась. Хотя рана, нанесенная Фокиным, по-прежнему не заживала.

Близящаяся премьера, как это и бывает в каждом театре, заставила отступить на задний план все признаки недовольства и нервозности. Мало-помалу воцарилась атмосфера тревожного предвкушения этого события и замешанного на нем товарищества. И напротив, день ото дня все раздраженнее становился Фокин. Во-первых, он с нарастающим нетерпением ждал приезда Анны Павловой, до сих пор не соизволившей прибыть в Париж. А во-вторых, ему постоянно мешали: то и дело в зрительном зале, а то и прямо на сцене появлялись сгорающие от любопытства друзья и знакомые Дягилева из парижского высшего света или из артистических кругов, мелькали и также приглашенные знаменитым импресарио журналисты, норовя взять интервью у столь экзотических гостей города, как русские танцовщики и балерины. Дягилев отмахивался от фокинских упреков: хореограф, по его словам, замечательно разбирался в балете, его можно было даже, пожалуй, назвать гением, – но о том, как следует обращаться с общественностью, чтобы на долю твоего предприятия выпал шумный успех, он не имел ни малейшего представления! Париж – это вам не Петербург! Дягилев напечатал и развесил по городу афиши, разместил в парижских газетах крупноформатную рекламу, подружился со множеством рецензентов (а по слухам, и «подмазал» кое-кого из них), чтобы они в своих писаниях подогревали ожидания публики. Когда Дягилеву наконец стало известно, что Анна Павлова приедет в Париж только после премьеры, потому что в день открытия «русского сезона» должна танцевать в Вене, он, конечно, разозлился на взбалмошную приму, однако только укрепился в своем сложившемся еще в Москве мнении: на партию Армиды из всех русских балерин больше всего подходит Вера Каралли!

Напоминать Вере о том, что в вечер премьеры она должна станцевать как никогда раньше, потому что на карту поставлено все ее артистическое будущее, было не нужно. Она и сама прекрасно понимала, что сама судьба предоставляет ей уникальный шанс, которым просто необходимо воспользоваться, чтобы выйти наконец из глубокой тени Анны Павловой (да и не ее одной). И партнером Веры на генеральной репетиции должен был стать не расстроившийся из-за отсутствия Павловой Фокин, а хорошо знакомый ей по совместным выступлениям Мордкин. И это придавало ей уверенность.

В день премьеры Дягилев прибыл в театр с утра пораньше. Он критически понаблюдал за последними усилиями Фокина внести в танец исполнителей заключительные штрихи, еще раз проинспектировал театральные костюмы и декорации, поднялся даже к осветителям, чтобы внести в их работу кое-какие поправки. Не только труппу, но и весь театральный персонал Дягилев выписал из Петербурга и Москвы, начиная с дирижера Николая Черепнина (который к тому же был автором балета «Павильон Армиды») и художника Александра Бенуа и заканчивая помощниками режиссера и теми же осветителями. А перед самой премьерой, когда зрительный зал уже начал наполняться публикой, Дягилев вновь созвал за кулисами всех танцовщиков и балерин, занятых в предстоящем спектакле. И лишний раз (причем без особой надобности) призвал их свято чтить традиции русского балета с присущей национальной школе особой виртуозностью. «Весь Париж собрался сегодня здесь, – сказал он, – чтобы посмотреть на вас и проникнуться вашим очарованием». Дягилев пожелал артистам удачи – удачи и успеха, – прекрасно понимая, что и его собственный успех в ближайшие недели целиком и полностью зависит от них. Открыть задуманные им в Париже «русские сезоны» надлежало с медными трубами. Сейчас артистам стало заметно, что и сам Дягилев страшно нервничает.

В этот воистину исторический вечер 19 мая 1909 года партер, ложи и ярусы маленького театра (а все билеты были распроданы) заполнили, разумеется, не только завзятые балетоманы и подкупленные клакеры. Прибыло сюда и изрядное число аристократов, а также нуворишей (финансово помогали русскому импресарио как раз последние). И конечно же, присутствовали и представители артистического мира – композиторы, художники и писатели, – в том числе Клод Дебюсси, Игорь Стравинский, Андре Жид, Марсель Пруст, Жорж Брак, Леон Бакст, молодой Пабло Пикассо. Этот вечер должен был стать незабываемым буквально для каждого из исполнителей, независимо от его роли в сегодняшнем гала-представлении, которому доведено было начаться балетом, продолжиться сценами из оперы Бородина «Князь Игорь» с «Половецкими плясками» в сопровождении оркестра и большого хора московской оперы и завершиться балетным дивертисментом, благодаря участию в котором танцовщикам и балеринам предоставлялась еще одна возможность блеснуть мастерством классического и характерного танца. И уже когда по завершении финальной картины «Павильона Армиды» в первый раз дали занавес, стало ясно, что парижская публика завоевана. Разразились несмолкающие аплодисменты, причем было не слишком ясно, кому они адресованы в первую очередь – Вере Каралли, Михаилу Мордкину или юному Вацлаву Нижинскому, который в партии возлюбленного раба Армиды, пожалуй, превзошел самого себя.