Вернись в дом свой

Почти все заседания походят одно на другое и не только своей процедурой, а часто и настроением: сухой деловитостью, ожиданием острого выступления, способного внести оживление. И это заседание казалось обычным, разве что несколько более напряженным, чем другие, текло, как течет река: где-то подмоет и обрушит берег или украдет лодку у зазевавшегося рыбака, а где-то и взыграет волной. Бурлят подводные течения, но их не видно, да и сдерживает натиск воды крепкая плотина, но вот нежданно-негаданно грянула гроза, разразилась ливнем, плотина не выдержала, ее прорвало, и хлынула вода, а с ней рыба, мусор, палки, лодки, и уже кто-то попал в водоворот, его закружило, завертело и понесло в белой пене. Он кричит, а голоса не слышно.

Никто не ожидал, что нечто подобное начнется с выступления Вечирко. Молодой, неразговорчивый инженер, любезный, всегда улыбчивый; ранние залысины делали его голову похожей на голову древнего мыслителя, две глубокие морщины как бы разрезали лоб пополам, а лицо мягкое, приятное: почтительный, но не заискивающий, уверенный в себе человек. Одет аккуратно, даже изысканно. Темный длиннополый приталенный пиджак, зауженные в меру брюки, полосатый галстук, белая сорочка. Однако что-то таилось в его загадочной улыбке, недаром каждый невольно воспринимал ее по-своему.

Справа от стола стояла трибуна, но ни Майдан, ни Бас, ни Тищенко не подходили к ней. Вечирко же взошел, встал, опершись на ее края, и это сразу наполнило его выступление значительностью.

— Я самый молодой член комиссии, — сказал он так тихо, что в последних рядах зала кто-то крикнул: «Громче!» — Мне бы полагалось выступить в конце совещания, после всех. Но я должен внести ясность. — В его глазах легко прочитывалось напряжение, граничащее с отчаянной решимостью. Он догадался об этом и потупил взор. Ему стоило немалых усилий выступать вот так — спокойно, бесстрастно, будто бы абсолютно объективно. — Я очень уважаю Василия Васильевича… Но здесь ошибка… логична.

Майдан недовольно поднял брови, его лицо покраснело, он сказал то ли с раздражением, то ли удивленно:

— Выражайтесь яснее. Ошибки всегда нелогичны. Или, может, нелогичны в своей логичности. — Он недовольно хмыкнул. — Вы и меня запутали.

Вечирко взглянул на директора, на его покрасневшее от раздражения лицо, растерялся было, но тут же овладел собой и продолжал твердым голосом, однако глаз больше не поднимал, стыдливо и даже будто бы виновато смотрел на полированную доску трибуны.

— Да, ошибка Ирши логична. И я должен сказать… — Он мгновение помолчал, словно набирая в грудь воздуха, перед тем как прыгнуть с кручи в воду, — Ирша скрыл некоторые факты своей биографии. Его отец во время оккупации был немецким старостой…

Словно вихрь пронесся по залу, где-то зашелестело, кто-то ахнул, кто-то уронил на пол портфель.

Майдан оторопело посмотрел на Вечирко и хрустнул пальцами, сцепленными в замок.

— Товарищ Ирша… Подойдите, пожалуйста, ближе.

Из задних рядов поднялся молодой, лет под тридцать — может, ровесник Вечирко, — инженер, посмотрел на директора, как смотрят на почтальона, принесшего телеграмму, которую ждал и которой смертельно боялся. Его лицо по-прежнему было бледным. Он чем-то походил на Вечирко: лицо продолговатое, красивое, четкого рисунка, золотистые брови и мягкие, рассыпающиеся, словно текучие, волосы, только нос был немного великоват, с горбинкой, но именно эта горбинка придавала облику особую привлекательность, делала его мужественным.

Он стоял неподвижно, наверное, в душе его было, как в пустом погребе.

— Он не скрывал, — негромко сказал Тищенко и поднялся тоже. — Я поясню. Это я посоветовал Сергею не упоминать в анкете об отце. Он мой земляк, из Колодязей на Черниговщине, я принимал его на работу…

Майдан потер ладонями щеки, было очевидно, что весь этот неожиданно начавшийся и похожий на допрос разговор ему крайне неприятен. Он с удовольствием оборвал бы разбирательство или перенес в более тесный круг, но понимал, что поступить так сейчас просто не может.

— Село у нас партизанское, — пояснил Тищенко, — никто не шел в старосты. И тогда люди уговорили его отца, да и партизаны то же самое подсказали. Он людей спасал от вербовки.

— Откуда вам это известно? Вы тоже находились в Колодязях во время оккупации? — спросил Майдан.

— Василий Васильевич вернулся после ранения, — тихо проговорил Ирша.

Майдан не обратил внимания на его объяснение, словно не слышал. На первый взгляд казалось, что директор докапывается до каких-то фактов, чтобы отмежеваться от главного инженера, на самом деле он спасал его, потому что превосходно знал биографию Тищенко.

— Когда зажила нога, я присоединился к группе окруженцев, они базировались в лесу, и вместе с ними пробивался к фронту.

— Пробились? — Майдан впервые обращался к Тищенко на «вы», но этого никто не заметил.

— Пробились.

— Почему же, — Майдан кивнул на Иршу, — его отец остался в селе?

— Как вам сказать… Обстоятельства так для него сложились. Тоже попал в окружение. Вернулся домой, жена его тогда ждала ребенка… Никто в селе не верил, что Гнат Ирша мог прислуживать немцам.

— Верить — это хорошо, но… Он сейчас жив?

— Погиб под бомбежкой, когда через село проходил фронт. Я его знал еще до войны. — Тищенко, вспоминая пережитое, все более увлекался, голос набрал силу, серые глаза наполнились ласковым светом. — Он учил меня сеять. Знаете, как это — идти по полю с коробом: «Под правую! Под правую!» Прирожденный был хлебороб…

В зале сочувственно зашептались, теплая волна прокатилась от стены к стене, кое-кто стал ободряюще улыбаться, казалось, даже потолок стал выше и воздуха прибавилось. Уже вся эта сцена представлялась всего лишь досадным недоразумением: Вечирко сейчас извинится, и они возвратятся к рассмотрению акта комиссии.

Однако Вечирко с трибуны не сходил, по-прежнему стоял, опершись о ее края, и тут у присутствующих невольно зародилась мысль, что его упорство не случайно, что за Вечирко стоит кто-то сильный и влиятельный. Поднялся Бас, и по залу опять пробежал ветерок тревоги.

— Какие все-таки у вас доказательства? — обратился он к Тищенко.

— Доказательства? — удивился Василий Васильевич. — Да об этом все село знает!

— Все село к делу не подошьешь, — отпарировал Бас.

— Солнце вон светит, а его ведь тоже к делу не подошьешь. — Тищенко кивнул на окно, за которым и в самом деле полыхало весеннее солнце, и улыбнулся: ему показалось, что он ответил Басу вполне убедительно.

— Демагогия, Василий Васильевич, — сказал Бас. — Нужны аргументы.

— Совесть — вот вам аргумент. Знали бы вы, каким Гнат был совестливым. И когда он, Сергей…

— Сначала скрыл правду об отце. Потом подсунул порочный проект. У меня интуиция: Ирша не наш человек.

— А у меня интуиция, что вы не совсем умный человек.

— Есть более точное выражение! — в шуме, покрывшем слова Баса, громко прозвучало из последних рядов; Майдану послышался голос Решетова.

— Распустились, — озлобленно процедил сквозь зубы Бас. — Когда-то за такие штучки… Был порядок! Каждому было отведено от и до…