Вернись в дом свой

— Это же может быть серьезно. У меня и язва, и печень, но сердце… Что тут нужно? Валидол? Капли? Ирина, вызови «скорую».

Ирша закрыл глаза.

— Ничего не нужно. Пройдет. У меня… бывает, — сказал он и попробовал улыбнуться.

— Погоди, я сейчас, — заторопился Василий Васильевич. — Аптека рядом. Я мигом!

Он прокричал это уже из коридора. Хлопнула дверь, по лестнице пробухали шаги. Ирина стояла около стола бледная, растерянная, без очков, вид у нее был беззащитный. Казалось, она даже стала ниже ростом, голову держала, словно подраненная птица, набок. Вдруг она вздрогнула, бросилась к Ирше, схватила обеими руками его левую руку, прижала, поглаживая, к груди, в глазах было отчаяние.

— Очень больно?

— Уже отпустило. — Ирша высвободил руку, сжал узкую и гибкую Иринину кисть обеими ладонями.

— Что я наделала! — прошептала она отрешенно и отстранилась от Ирши. Страдание изменило ее лицо, оно словно увяло, постарело, стало некрасивым.

Прохрипели часы, сбросив в пропасть пятнадцать минут, и вновь принялись отстукивать секунды так громко, что ей подумалось, будто стучит больное сердце.

— Это мне наказание, — так же тихо добавила она. — Я знала: что-то должно случиться. С первого дня знала.

— Иринушка! — Рука Ирши безвольно опустилась. — При чем тут ты?..

— Как «при чем»? — удивилась она. — Василий… он такой… необыкновенный, такой чистый, благородный. Он так тебя защищал! А я…

— Нет, это я, Ирина… я во всем виноват. Я! Все тебя упрашивал не говорить ему, подождать, все оттягивал. Ну вот… — снова потер под сорочкой рукой, — будто катком проехали по груди, — сказал, и левая бровь, едва заметно дрогнув, опустилась.

Ей нравилось в нем все. Нет, она не была ослеплена любовью, наоборот, постоянно пристально приглядывалась к нему, подмечая любую мелочь, и каждая новая открытая ею черточка тревожной радостью касалась души.

— Молчи! — приказала она, прижав ладонь к его губам: она запрещала ему говорить, спасалась от его слов, потому что никакие слова не оправдывали, а только сильнее обвиняли ее. — Если бы не сегодняшняя беда… Мы бы ему сказали. — Она жалко склонила голову. — Но все равно мы должны сказать! — Прижала ладони к щекам, крепко сжала веки. — Что же будет? Он нас простит? — Хотела спросить твердо, но вышло униженно и жалостливо.

Сергей стоял, опершись о спинку стула, и сложное чувство наполняло его душу. Он снова, как и прежде, удивлялся этой женщине, ее искренности и наивности, граничащими с чудачеством. Она была странной, но не во всем и не всегда. Проработав с ней вместе год, он знал это. Временами делалась проницательной и придирчивой, могла докопаться до самой сокровенной истины, угадывала малейшую фальшь, умела трезво смотреть на вещи и сказать правду в глаза, как бы горька она ни была, а временами становилась беспомощной и жалкой…

— Такого не прощают, — сказал он как можно рассудительнее. — Разве ты не понимаешь? Мы об этом говорили уже сто раз.

— А может, пока его нет, уйдем вместе? — снова сказала она, но было видно, что не верит собственным словам. На побег, на трусливый обман она была неспособна. Хотя и изменяла мужу… вот уже несколько месяцев. И не раз поражалась себе, своему искреннему голосу, когда рассказывала Василию Васильевичу, где и у кого была; она до сих пор не могла понять, как это у нее получалось: будто не она, а кто-то другой, хитрый и изворотливый, подсказывал нужные слова.

Часы ударили снова, и Сергей вздрогнул.

— Иногда бьют, когда им вздумается, — пояснила Ирина.

Они боялись встретиться взглядами: обоим казалось, что Василий Васильевич присутствует в комнате.

— Если бы мне когда-нибудь сказали, я бы не поверила, что можно быть одновременно безумно счастливой и в такой же степени, до полного отчаяния, несчастной. Я то будто лечу на крыльях, то падаю в пропасть. С тобой забываю все, а приду домой…

— Есть правда, которая хуже лжи, — тихо проговорил Сергей. — И страшнее. Сейчас не обо мне речь. Ну выгонят из института — пойду в кочегары или в грузчики. Но мы погубим его! — Сергей подошел к Ирине, обнял за плечи, прижал к груди и надолго замолчал, чувствуя, как стихает сотрясавшая ее нервная дрожь. Он будто переливал в нее через тепло своих ладоней уверенность и спокойствие. — Давай подумаем трезво. Откровенность твоя добьет Василия Васильевича. Ну подумай, прошу. Ты же умница. Будет он защищаться тогда или нет?

Она пристально посмотрела на Иршу, хотела проникнуть в его мысли и снова была как встревоженная таинственным шорохом птица, которая чувствует опасность, но не знает, откуда ее ждать. Она ощущала в Сергее что-то незнакомое, настораживающее, но не могла понять, что именно. А может, подумала, таким его сделал нынешний день. Мы никогда не знаем себя до конца. Он подчинялся ей весь, без остатка, никогда не настаивал на своем, выполнял все ее капризы, женские прихоти — покорно и с радостью, но она давно убедилась, что любовь не ослепила его, он размышляет над чем-то своим даже в те минуты, когда она в его объятиях. Поначалу это ее обижало, а потом примирилась. Разговорчивый, открытый, он вдруг замолкал, задумывался. Было видно, что в нем идет борьба, что он превозмогает себя, и она с какого-то времени начала бояться уступок такой ценой. Сейчас же было что-то другое.

— Ты меня опять не поняла. Мы расскажем… Через некоторое время. Василий Васильевич утвердится, и тогда я…

Ее глаза вспыхнули отчаянием.

— Нет, я! Моя вина!

— А ты знаешь, мне пришла в голову странная мысль, — вдруг сказал он. — За такое ведь не судят.

— За что?

— Ну, за это… что мы с тобой… перед Василием Васильевичем. Такое суду неподвластно. Выходит, человек неподвластен никаким судам. Только суд сердца. А что это значит?

В этот момент хлопнула дверь.

— Вытри слезы, — сказал Ирша. — Мы не должны показывать ему. — В его голосе прозвучала властность.

Вошел Тищенко, волосы у него были мокрые.

— Чтоб им пусто было — точат лясы, — сказал он, по всей вероятности, имея в виду аптечных работников.

— Напрасно вы, Василий Васильевич, беспокоились. Я же говорил, уже отпустило. Вот даже встал…

— Я бы не сказал, судя по твоему лицу. — Он подал таблетки и вернулся в коридор, чтобы раздеться. — А ты чего нюни распустила?

— Она за вас боится, — поспешил на выручку Ирине Сергей. — Говорит, что теперь на вас все набросятся.

— Так уж и все. Не стоит плохо думать о людях.

— А Вечирко? — с суровой беспощадностью, призывая посмотреть трезво на вещи, спросила Ирина.

— Я и сам не понимаю, — расстроенно развел руками Тищенко.

— Тут все понятно. — Ирша опять сел на тахту. — Мы с ним жили в общежитии в одной комнате. Он шел на курс старше. Золотой медалист, еще в восьмом классе на республиканской математической олимпиаде занял первое место. Отец — врач, в домашней библиотеке Аристотель и Платон в позолоченных переплетах. На втором курсе купил шляпу и галстук. У нас только пятикурсники носили шляпы, и то не все. И носил не для того, чтобы понравиться девушкам, а «по праву». Пришел уже из школы гением, а что думал о своем будущем — можно представить. Все мы для него — мужики-лапотники. Оттого и всегда такой улыбчивый. Это сложная улыбка. На третьем курсе мы включились в конкурс на проект дома культуры для шефов. Он один не захотел: что для него сельский дом культуры! И все улыбался, похлопывал меня по плечу. — Сергей поднял голову, и грустная усмешка искривила его губы. — Нужно было видеть, его лицо, когда мой проект получил поощрительную премию!.. Пришел к нам в проектный институт — и опять этот Ирша-лапотник получает первую премию. К несчастью, как теперь видите. Я в институте ходил в солдатской шинели брата. В кирзе и сшитом из итальянского одеяла пиджаке. А он… в заграничной курточке… И вот я стал руководителем мастерской, а он моим подчиненным. Он меня ненавидит смертельной ненавистью. И не только меня. Риту Клочкову тоже. Неудовлетворенное честолюбие просто съедает его. Я Вечирко раскусил давно.

Тищенко смотрел на Иршу с удивлением.

— А почему Риту Клочкову? — спросил.

— Та же история… Этакий муравей, а талантлива — страсть! Им приходится работать вместе. И все, что делает она, — лучше…

— Но ведь она такая несчастная… — горестно покачала головой Ирина.

— Чужая болячка не болит, — усмехнулся Ирша.

Тищенко сел в громоздкое кресло-кровать (держали специально для гостей), и оно прогнулось под его тяжестью почти до пола.

— Что мы знаем о человеке, — задумчиво сказал он. — Все ходила в черном… А мы даже не поинтересовались как следует почему… Сначала муж. Потом сын… Парализованный и неполноценный…