Вернись в дом свой

Майдан не вмешивался в эту перебранку, обдумывал ситуацию, искал приемлемое решение и не находил: мысль его уносилась далеко, касалась острого, как бритва, края и испуганно отступала. Он и жалел Тищенко, и хотел увести от возможной опасности, и сердился на него, а тот, разгорячась, шел напролом, хотя краем сознания и фиксировал, что, возможно, защищает Иршу не так, как следовало бы, что после пожалеет об этом, но чувствовал свою правоту и удивлялся, что ее не видят другие.

Бас держался спокойно, уверенно, лишь вспыхнувший в глазах синий огонек выдавал зарождающуюся ненависть, в его груди поднималась тяжелая, мутная волна; знал, дай ей волю — все снесет, и потому поставил волнорез, твердо сказал:

— Я это дело так не оставлю.

Люди притихли. Все помнили прежние выступления Баса, его неизменно жесткую позицию. Но у многих он вызывал и уважение: никогда ничего не добивался для себя, постоянно ходил в одном и том же костюме, в одной и той же серой с большим козырьком фуражке, ботинках с галошами: в его холостяцкой квартире были только самые необходимые вещи (с женой разошелся, считая ее мещанкой: душу готова отдать за модные шляпки, юбки, одних туфель на высоких каблуках купила три пары, да еще дознался — ее сестра была вывезена в Германию), не пил, не курил и весь отдавался работе. Вернее, не столько работе, сколько службе.

В зале поднялся шум. Распахнулась дверь, в зал с трудом протиснулись несколько человек, еще несколько притулились у входа. Майдан видел, что теряет власть над собранием, и в это время взгляд его упал на сидящего в третьем ряду высокого, осанистого, седовласого Доната Прохоровича Беспалого. Донат Прохорович слыл чудаком, а может, умело выдавал себя за него; коллекционировал фарфор, любил древнегреческих поэтов и, когда на каких-либо вечерах институтская молодежь, перебрав через край, просила его почитать что-нибудь из древних, Донат Прохорович, поколебавшись немного, гордо откидывал со лба седую прядь и вдохновенно начинал по-гречески: «Муза, скажи о том многоопытном муже, который…» Различные неофициальные бумаги он часто подписывал так: «Донат Беспалый, выдающийся гуманист двадцатого века». Он знал толк и в архитектуре, и в строительных материалах, и в оперной музыке, и еще бог знает в чем, поэтому люди зачастую затруднялись определить границу чудачества настоящего и напускного. Временами от него можно было услышать на редкость разумное суждение…

Беспалый сидел крайним в третьем ряду, уперев правую руку в подлокотник кресла и склонив на нее голову, дремал или делал вид, что дремлет, удобно отгородись от царившего в зале гомона. И когда Майдан, обратись к нему, спросил его мнение, тот принял руку, тряхнул седой гривой и, все еще как бы пребывая во власти дремы, сказал:

— Я присоединяюсь.

В зале грохнул дружный хохот.

— К кому вы присоединяетесь, Донат Прохорович? — улыбаясь, спросил Майдан: было видно, что он доволен ответом. Возможно, даже надеялся на что-то подобное, хотел снять напряжение в зале, направить заседание в другое русло: в серьезном деле всегда можно спрятаться за шутку, сказать лишь то, что нужно для протокола, окончательные же выводы относительно Ирши пусть делает другая инстанция. На защиту молодого проектанта встал главный инженер, а им еще вместе работать и работать. Где он найдет такого одержимого, талантливого помощника, правда, в чем-то наивного, немного грубоватого, но неистощимого в идеях, только успевай их просеивать, перепроверять своим трезвым умом да внедрять, и тебе обеспечены благодарности, премии, награды. Важно еще, что сам Тищенко безразличен к почестям и не претендует на место директора. Как-то Майдан пошутил: «Возможно, меня переведут на другую должность, так ты приглядывайся, тебе сидеть в этом кресле». Тищенко тогда испугался не на шутку: «И я с тобой, Денис Иванович». Майдан боялся, не забрали бы у него Василия Васильевича, и потому на похвалы в его адрес там, наверху, в главке, министерстве, скупился.

Сейчас, глядя с улыбкой на Беспалого, он с радостью поддержал его игру, повторив еще раз:

— Так к кому вы присоединяетесь?

— К тем, которые… ну… — напряженно искал ответа Беспалый.

— Победят, — подсказал Решетов.

— К большинству, — наконец нашелся Беспалый. Но поскольку большинство еще не было определено, и, сам того не ожидая, Беспалый обозначил для всех вопрос, в зале не засмеялись.

— Сколько я вас помню, Донат Прохорович, вы всегда присоединялись, — не меняя добродушного тона, заметил Майдан.

Карие, выцветшие, умные глаза Беспалого смотрели грустно и слегка виновато. Только теперь Майдан заметил, что Вечирко еще стоит на трибуне, давая понять собравшимся, что сказал далеко не все. Майдан нахмурился, углы рта резко опустились.

— Вы что-то хотите добавить? — недовольно спросил он.

— Да, хочу, — негромко подтвердил Вечирко, по-прежнему не поднимая глаз и тем самым как бы давая понять, что говорить ему об этом неприятно, но ничего не поделаешь, придется: того требуют обстоятельства. — Существует мнение…

— Чье мнение? — перебил Тищенко.

Вечирко поднял голову, посмотрел в глаза Тищенко, будто извиняясь перед ним, как младший товарищ перед своим старшим руководителем, но и призывая к объективности.

— Сложилось такое мнение. — Вечирко натянуто, показывая, что ему далеко не весело, улыбнулся. — Так вот, существует мнение, что проект Ирши сделан под влиянием некоторых вредных веяний. Даже в самом здании заметна… — Он помолчал и отчеканил в тяжелой тишине: — Склонность к вычурности, осужденной нашей общественностью. Именно такое направление было сурово раскритиковано прессой. Посмотрите хотя бы на эту фотографию. — Он достал из бокового кармана журнал и положил на стол перед Майданом.

— Ну при чем тут… — еще не постигнув всей глубины обвинения, болезненно поморщился Тищенко.

— Посмотрите, — продолжал Вечирко, — все делается только в погоне за «красотой». Мы совсем недавно, два года назад, официально осудили это направление, однако на поверку выходит, не все поняли серьезность… Тут не просто перерасход материалов и средств, которые мы сейчас из-за недосмотра пускаем на ветер!

Он говорил, и для Майдана не осталось сомнений в том, что Вечирко предварительно согласовал свое выступление с кем-нибудь из членов техсовета, а возможно, кое-где и повыше. Очевидно, то же самое почувствовали и люди, сидящие в зале, несколько человек невольно втянули головы в плечи, пригнулись. Донат Прохорович, и не только он один, растерянно моргал глазами, припоминая свои последние работы, томясь душой: а что, если кто-то и по нему вот так же пройдется! Ирша вздрогнул, будто его ударила слепая пуля, сплетя пальцы, он нервно зажал их между коленями так, что побелели суставы. Пуля ударила в него, уже лежачего.

— Это черт знает что такое! — возмутился Тищенко.

— Ты не можешь поспокойнее? — все еще раздумывая, сказал Майдан.

Вечирко сошел с трибуны. Неторопливо, всем своим видом показывая, что он выполнил долг и уверен в своей правоте.

Серьезность ситуации стала очевидной для всех. Тищенко сам сказал, что опекал, контролировал проект Ирши, сейчас ему было самое время отказаться от своих слов, иначе дело могло принять для него плохой оборот.

— Меня поражает такой взгляд на проект, — сказал Тищенко. — Ирше удалось соединить рациональную организацию пространства и гармонию. Старыми методами этого достигнуть невозможно. По этим сооружениям люди когда-нибудь будут судить о нас с вами, о нашей эпохе. Наше время — время красивых людей, и красивым у нас должно быть все!

— Совершенно верно. Однако красота и гармония не за счет разбазаривания государственных средств, нарушения режима экономии, — вставил свое слово Бас. — Сейчас неважно, как посмотрят на нас те, кто будут жить через сто лет. Мы их не знаем, они нас не будут знать!

— Таких станций построено немало. Ирша мог бы воспользоваться имеющимся опытом, — поддержал Баса Ракушка, пожилой архитектор с жиденькими седоватыми волосами, торчащими во все стороны.

— Архитектурная, инженерная мысль не стоит на месте, — сказал Тищенко. — Нужно искать новые формы, новые пространственные решения. Вы посмотрите, как удобна внутренняя планировка, какой красивый архитектурный объем. Эта станция — просто чудо!

— Прошу тебя, не горячись, — остановил его Майдан. Очевидно, он уже принял решение. — Конечно, мы разберемся, — решительно положил на стол руку. — Но безоглядно поддерживать автора проекта я бы тебе, Василий Васильевич, не советовал… Тут есть известная сложность. А может, и линия… Но прежде всего — выводы комиссии.

По залу словно пронесся ураган. Высказаться спешили все: одни — чтобы не отстать, чтобы тот же Вечирко или Бас не обвинили их в том, что они подпевали Ирше, другие и в самом деле видели «линию», третьи возражали им, защищали Иршу, его проект, защищали Василия Васильевича, и не столько его самого, сколько направление, которое культивировалось им, — новизны, поиска. Майдан опять пустил заседание на самотек, видимо, имел свой расчет. Высказалось человек восемь, потом упала тишина, — настал опасный перепад, атмосфера так накалилась в этой тишине, что отчетливо слышалось дыхание соседа. Каждый знал: как бы там ни объясняли, а против обвинения, сформулированного Вечирко, защититься трудно. Защищая, становишься соучастником. Решение могло быть только однозначным.