Вернуть мужа. Стратегия и Тактика

– Естественно, - отмахивается от моих слов Михаил Аронович, словно я сказала какую-то несусветную глупость.
– Это и так понятно было.

– Понятно? Было?
– возмущаюсь я.
– Кому?

– Всем, кроме вас, дорогая, - Михаил Аронович берет меня за руку.

– Откуда у вас у всех была такая уверенность?
– подозрительно спрашиваю я старика, сама хватая его за руки.

– Наши глаза не застилала ревность, - мудро отвечает старый врач и тихо говорит.
– Максим - человек очень сложный. Умный, твердый, жесткий, ревнивый. Но верный. Это видно сразу. Конечно, я - посторонний человек и могу ошибаться, но восемьдесят лет жизни - это, как говорится, не фунт изюму.

– Жесткий?
– удивляюсь я такой характеристике.
– Максим - очень выдержанный и спокойный человек, но совсем не жесткий. Вот его отец...

– Отец Максима? Константин Витальевич?
– быстро переспрашивает Михаил Аронович.

– Да. Вы знаете, мы с ним сегодня днем... обедали вместе, - рассказываю я, не собираясь, конечно, сообщать доброму старику о теме и о содержании нашего со свекром разговора.
– И его интерпретация сказки о Сером Волке и Красной Шапочке навела меня на мысль о том, что некоторые люди, действительно... настоящие волки.

Старик пристально смотрит на меня, хочет что-то сказать, но не перебивает.

– Мне так жаль Максима, - слезы копятся у меня в глазах, закрывая их солеными линзами.

– Ну, милая моя, жалость - это не то чувство, которое ждет от вас любящий муж, - поучает меня добрый мой Михаил Аронович.

– Я не этого Максима жалею, а того, маленького, оставшегося без матери, - у меня уже течет из носа и чешутся глаза.
– Того, который боготворил отца, обманувшего его. Того, который чуть не потерял мать из-за отцовского малодушия и трусости. Помните, у Булгакова? Трусость - самый страшный человеческий порок.

– Помню, - задумчиво говорит Михаил Аронович.
– Дело не в трусости. Вернее, не только в ней.

– А в чем?
– хмыгаю я носом.
– Малодушие и трусость - это его собственные слова.

– В эгоизме. Простите за заочный диагноз, но, основываясь на собственном опыте и редких, зато многолетних наблюдениях за Константином Витальевичем, позволю себе сказать, что здесь дело не только и не столько в себялюбии и своекорыстии, сколько в иррациональной форме удовлетворения личных интересов, - замечает старый врач.
– Под это удовлетворение подведены не только личная идеология, но вся система его ценностных ориентиров.

– Это оправдывает его действия?
– удивляюсь я.

– Это их отягощает, - констатирует Михаил Аронович.
– И должен вам заметить, отчасти Максим Константинович - сын своих родителей, как и все мы.

Моя фантомная боль возвращается легким головокружением. Мама. Смогла бы я так, как она? Выбрать мужчину, а не ребенка? У меня нет ответа на этот вопрос.

– Максим совсем не похож на своего отца, - кидаюсь я на защиту мужа.
– Он добрый, внимательный, чуткий...

– Многие поспорили бы с вами, милая, но вы говорите совершенно правильно. Он именно такой, ваш Максим. Для вас, - улыбается Михаил Аронович.
– А большинство людей, его знающих, просто не поверили бы вам и вашим друзьям.

– Почему?
– искренне недоумеваю я, не понимая подтекста, предлагаемого для расшифровки старым врачом.

– Варенька, - осторожно начинает Михаил Аронович, - как ваш старый друг, почти дедушка, я должен вас предупредить, предостеречь и, как бы странно и противоречиво это ни звучало, успокоить.

– Не понимаю, - бормочу я.
– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что Максиму очень повезло - он встретил вас в тот самый момент, когда мог совершенно ожесточиться и, я бы сказал, уподобиться своему отцу. Смею предположить, что Константин Витальевич воспитал, нет, не воспитал - вырастил себе достойного во всех смыслах преемника. Имеющего все достоинства отца, умеющего безжалостно пользоваться всем арсеналом его возможностей и способностей воздействовать на людей и обстоятельства.

– Это плохо?
– замираю я, вспомнив, как Максим признавался мне в том, что использовал в своих, не понятных мне интересах и отца, и Настю, и, как оказалось, меня.

– Это логично, обоснованно и ожидаемо, - вздыхает Михаил Аронович, кутая меня в шотландский плед.
– Только это не должно вас пугать.

– Почему?
– спрашиваю я по-детски, чувствую себя защищенной под этим старым пледом в этом, похожем на дворец, великолепном кабинете.

– Потому что это вызвано не эгоизмом, а обстоятельствами и любовью, - гладит меня по голове мудрый старик.
– И это очень важно, Варя! Мотивы наших поступков, выбор средств для достижения цели.

– Все средства хороши?
– догадываюсь я, тут же расстроившись.

– Вовсе нет!
– возмущается Михаил Аронович.
– Просто Максим не пойдет на сговор с совестью, как бы это ни выглядело со стороны. И дело вовсе не в кристальной честности. Я за свою долгую жизнь не встретил ни одного человека, обладающего таким великолепным достоинством. Уверяю вас, когда о человеке говорят, что он кристально честен, всегда преувеличивают.

– Я понимаю, - соглашаюсь я с ним, - совесть нужна обычному человеку, а не человеческому идеалу. Зачем идеалу совесть?

– Я вам больше скажу. Иногда, чтобы справиться с тенями, надо самому стать тенью. Хотя ханжи и теоретики, никогда не попадавшие в ситуацию подобного выбора, будут пафосно кричать вам, что надо тащить проклятые тени на свет, - начинает заметно волноваться мой старый друг.
– Не верьте, моя дорогая девочка! Легко советовать попавшему в капкан зверю не ходить на прогулку в лес, когда тому уже перебило лапы. Заметьте, как много советчиков в любви - все знают, как любить правильно. Много советчиков и в выборе - это те, кому не надо выбирать самому.

– Вы меня агитируете за советскую власть?
– шучу я, используя старую папину шутку.

– Я вас предупреждаю, - просто отвечает Михаил Аронович.
– Но боюсь напугать, поэтому стараюсь объяснить каждое слово, каждый его смысловой оттенок.

– Объяснить что?
– трясу я кудрями.
– Что Максим не перенял волчью натуру своего отца? Я это и так понимаю сама.

Михаил Аронович странно смотрит на меня и грустно улыбается:

– Не понимаете. Не потому что наивны. Не потому что доверчивы. А потому, что раньше не сталкивались с тем, каким Максим может быть, а иногда и должен быть.

– Каким? Жестким и злым?
– спрашиваю я совершенно спокойно.
– Это не страшно, поверьте. Есть вещи пострашнее.

– Есть, - соглашается врач.
– Вам, филологу, ближе и понятнее переносный смысл, метафоры, символика, аллегории. Так вот. То, вернее, тот, кто пострашнее, - это совсем не Константин Витальевич. Он себе льстит. Это не он Серый Волк.

– А кто?
– хочется, как в детстве, залезть под одеяло с головой, там, в этой норке, не страшны серые волки.

Михаил Аронович снова гладит меня по голове: