Версты

Но, обратимся опять къ Плотину. Для Плотина, хотя онъ и жилъ въ сравнительно позднюю эпоху, когда «светъ съ Востока» сталъ до-ступень всему греко-римскому юру, Библия была, конечно, такая же книга, какъ и все друпя книги: откроветя онъ въ ней видеть но могъ. Значить это, что для него вопросъ о двоякой истине не существовалъ? Иначе говоря, что онъ не чувствовалъ возможности та-

Л. ШЕСТОВЪ

кихъ петочннковъ познашя, которые не доступны «естественному» разуму и даютъ истины, не миряпуяся съ истинами, добываемыми нами «естественным!.» путемъ?

Уже приведенный въ начал* слова его говорятъ намъ о другомъ. Плотинъ зиалъ истины, которыя — хотимъ мы того пли не хотимъ — приходится назвать откровенными, словомъ, такъ мало говорящимъ современному сознашю и даже возбуждающпмъ въ немъ крайнюю степепь негодовашя. И —• главное — когда ему приходилось выбирать между истинами «откровенными» и истинами «естественными», онъ, нп мало не колеблясь, бралъ сторону первыхъ: -1-уу.о г,уйт«1 п.;

ьпа.1 (лаЗшгга, тя-^та у.>."л.тт« оих лп Т. е. ТО, ЧТО ООЫКНОВеННОМу С03-

нашю кажется наиболве существующимъ — напменве существуетъ (У.5.11.)- Причемъ «обыкновенное сознаше» — вовсе.не есть сознаше, своГ1ственпое другпмъ людямъ, толпв, ты; тго/Ы;, такъ же тсакъ и истпны, добыьаемыя обыкновеннымъ сознашемъ тоже не суть истины, признаваемыя лишь толпой. Нвтъ, самъ Плотинъ, какъ и всъ проч1е люди, обычно находится во власти этпхъ истинъ и только временами чувствуетъ въ себв силы освободиться отъ нихъ. «Часто, просыпаясь КЪ СаМОМу СебЪ ИЗЪ ТЪЛа [тсакИхц ёунумяо; и; браитот ёж той <т^-

у.«.тг,; п отрывая свое внимаше отъ впвшнихъ вещей, чтобъ сосредоточиться на себв самомъ, я вижу дивную и великую красоту и убеждаюсь твердо въ томъ, что судьба предназначила меня къ чему то высшему |'тг,г хргкюо; [1.о1ри; емад); ТОГДа Я ЖИВу Лучшей ЖИЗНЬЮ, ОТОЖДвСТ-

вляюсь съ богомъ и, погружаясь въ него, достигаю того, что возвышаюсь надъ всвмъ умопостигаемымъ...» (1У.8.1.). Совсвмъ, какъ у Пушкина, который, конечно, Плотина не зиалъ. Пока не требуетъ поэта къ священной жертв* Аполлонъ — онъ, какъ и всв проч1е люди, по-груженъ въ заботы суетнаго свята и является (Пушкпнъ выражается снльнъе н, нужно думать, болъе адекватно, чт.мъ Плотинъ) самымъ ничтожньшъ существомъ между ирочимп ничтожными существами нашего М1ра. И только въ тв рвдыя мгновешя, когда Божественный глаголъ касается чуткаго слуха поэта, душа его, отяжелевшая въ забавахъ М1ра, вдругъ, какъ пробудившшся орелъ, срывается съ мв-ста и устремляется къ той дивной и непостижимой красотв, которую обыкновенное сознаше считаетъ «по преимуществу не существующей».

Когда такъ говорить Пушкинъ, мы принимаемъ его слова за метафору. Или даже, вслвдъ за Арпстотелемъ, повторяемъ про себя: много лгутъ поэты. Но, Плотинъ, ввдь, не поэтъ. Плотинъ ?— фило-сефъ и, какъ мы уже зпаемъ, философъ, которому даже паша современность отводить лучшее мвсто въ Пантеонв великихъ искателей послвднпхъ истинъ. Что же, и о немъ сказать — «много лгутъ»? Или сдвлать, какъ это нередко двлаютъ съ Платономъ, — выкорчевать изъ него всъ такого рода признатя и сохранить только «обоснован-ныя», доказанный положешя? И пробуждеше, о которомъ онъ такъ часто и такъ вдохновенно говорить, заменить какимъ либо другимъ, менве рнскованнымъ словомъ?

ГЕЛСТОВЫЯ р-бчи

II

НеемнБННо одно: у Плотина, какъ п у нЪкоторыхъ замечатель-пыхъ представителей средневековья, истина теологическая пли истина откровешя находится въ непримиримой вражде съ пстиной философской, т. е. научной въ обычном значенш этого слова. Но тони несомненно: въ протпвуположность средневековым!, мыслителямъ Плотинъ ни разу не формулпровалъ съ желательной ясностью и определенностью своп мысли о взаимоотношенш этихъ двухъ пстпнъ. Онъ говоритъ объ этомъ такъ, какъ будто тутъ нбтъ п не можетъ быть никакого вопроса пли какъ будто бы этотъ вопросъ самъ собой разрешался. Въ У1-й ЭннеадЪ (9, гл. III и IV) онъ шипеть: «каждый разъ, когда душа приближается къ безформенному етгйго»), она, не будучи въ состоянш постичь его, т. к. оно не пмъетъ опред-влен-ности и не подучило точнаго выражешя въ отлпчающемъ его типе — бт,жнтъ отъ него п боится, что она стоить передъ «ничто» (1?оХ«<г8«кп хкё уоЗйтол и. г, оС8Ь гугО. Вт. присутетвш такпхъ вещей она смуща-ется и охотно спускается долу... Главная причина нашей неуверенности (происходить) от того, что постпжеше единаго (т. е. истина откровешя) дается намъ не научнымъ знашемъ (Ыот%щ и не размыш-лешемъ (>дтс) какъ знаше другпхъ пдеальныхъ предметовъ (та ЗД« чщга), но причастаемъ (г,«рои<т1«) ч4мъ то высшпмъ, ч-Ьмъ знаше. Когда душа прюбретаетъ научное знаше предмета, она удаляется от единаго (т. е. опять же отъ истины откровенной) и иерестаетъ быть единымъ: пбо всякое научное знаше предполагаетъ основаше, а всякое основаше — предполагаетъ множественность (1оуо 5 у&р Ьппгрщ

тпХка Ък о )оу,.:).»

Это значить, что Плотинъ пзменяетъ основному завету своего божественнаго учптебя, онъ отрекается отъ Хвуоо-'а, становится, въ термпнахъ Платона рыпйвуо^омь, ненавистникомъ разума. — П.та-тонъ, ведь, училъ, что стать мпсологосомъ — величайшее несчастье, какое можетъ приключиться человеку. Да и самъ Плотинъ говорила — и эти слова постоянно повторяли его ученики и последователи — у-оуг, оЗ» /оуо; у.га тгхгта Хоуое — ВЪ нача.ТБ разуМЪ, И

все разумъ (111. 2. 15).

Какъ же, если разумъ есть начало всего и все — есть разумъ, и, если величайшее несчастье — отречься отъ разума и возненавидеть его, какъ же, спрашивается, могъ Плотинъ столь восторженно воспевать свое «Единое» и последнее съ ними сопрпкосповеше? II где былъ, чего смотре.тъ законъ противореч1Я, тоже «с/Л Даже вфхюгпац та™ хрх ш '' — самое непоколебимое начало?

Думаю, что обойти этотъ вопросъ никакъ нельзя. II тоже думаю, что новешше коментаторы Плотина напрасно такъ усиленно стараются доказать, что Плотинъ никогда отъ разума не отрекался и все время, когда размышлялъ и записывалъ свои размышлешя, не сво-дилъ глазъ съ закона протпвореч1Я. Повидимому, прозорливее мо-лодыхъ п ближе къ истине былъ старпкъ Целлеръ. Онъ не побоялся сказать: ез з1еЫ тН с!ег §апгеп ШсЫип§ <1ез ЫаззЬаеЬеп Бегл-

кепз 1Ш ХУЫепэргисЬ ипй ез 1з1 ете еп15сЫес1епе АппаеЬе-гипо ап сНе опегйаНзсЬе Се1з1е8\уе18е, луспп Р1о1т пасЬ йет Уог§ап§е етез РЫ1о <1аз 1ея1е 21е1 с!ег РЬПозорЫе пиг ш ет-ег зсЛсЬеп АпзсЬаиипд (1ез ОоеШсЬеп ги Гте1еп л\ч>188, Ье1 луе1сЬег а11е ВезНттШек с!ез Бепкепз шн1 а11е КЛагЬей с!ез 8е1Ь81Ьелуи8{9е1П8 Ю тузНзсЬег Екз1а8е уегзсЬ^п^.е! (V, 611). Въ другомъ месте Целлеръ выражается еще сильнее: йет РЬИозорЬеп (т. е. Плотпну) 181 с1аз ипЪесНп§1е Уег1гаиеп ги зетет Бепкеп лег1огеп г>е^ап§сп (V, 482). Целлеръ правъ, безусловно правъ. Плотинъ, тотъ Плотипъ, который столько разъ и такъ страстно нревозносилъ разумъ и мышлеше, потерялъ довтф^е къ разуму, сталъ, вопреки завету Платона, ратоЪаувр'ажь — нена-вистнпкомъ разума...

Фактъ значешя необычайнаго. II жаль, страшно жаль, что Целлеръ, умът.шш подметить, не захотЪлъ вдуматься или повнимательней всмотреться въ такое исключительное явлеше и даетъ ему шаблонное объяснете ссылкой на вдояте Филона и восточныхъ умона-строенш! Я не стану здесь касаться вопроса, зналъ ли Плотинъ Филона и былъ ли онъ посвященъ въ тайны восточной мудрости. II не потому что не располагаю достаточнымъ м-встомъ, а единственно потому, что считаю этотъ вопросъ празднымъ и безразличными Можетъ быть п зналъ — но, ведь, зналъ онъ тоже в классическую философш. И еще многое «зналъ». II зналъ, конечно, какъ никто другой, что говорн.тъ Платонъ о рсго/оу^'Ъ и Аристотель о закон* противорт.-Ч1Я, которымъ однпмъ только и держится всякая ясность и определенность п власть котораго, въ свою очередь, только п держится отчетливостью и ясностью. Что же могло впушпть ему дерзновенную мысль отказать въ повпновенш величайшему пзъ самодержцевъ — рг/Звиыгягя Ыт ис,уы-Л1 Какъ решился онъ, забывъ предостережешя Платона, обречь себя на жалкое существоваше ркяЛоуос'а? Неужели писашя Филона пли дошедппя до него пзрт>чешя восточныхъ мудрецовъ?

Въ псторш философш таия объяснешя очень въ ходу. Но, по мне, они были бы уместны только въ томъ случае, если бы псторья философш ставила себе целью изучать творешя бездарныхъ и по-средственныхъ фплософовъ. У такихъ, въ действительности, прочитанная книга определяетъ собой многое, даже все. Но говорить по поводу Плотина объ пдейныхъ в.йятяхъ — совершенно недопустимо. «Идеи» ПлотиЕа выросли непосредственно изъ его собственных!, ду-шевныхъ пережпванш, изъ того, что онъ своими глазами впделъ, своими ушами слышалъ. И, если онъ дерзнулъ вступить въ борьбу съ «за-кономъ протпвореч1я» или обречь себя на участь {линйо^'а, то вовсе не потому, что до пего кто то где то уже такое дерзновеше иро-явилъ. Тутъ прнчпны были более глубоыя и несравненно более важ-ныя.