Версты
Шрифт:
В самом имени «Современных Записок» — воспоминани о Некрасове, о Чернышевском, о Михайловском — «Современник
— «Отечественные Записки». Это магистраль интеллигентско культуры, как партия с.-р. микрокосм интеллигенции, равне действующая ее направлений. Неслучайно поэтому что поел крушения интеллигенции,—'произошедшего всего через восем, месяцев после крушения породившей ее Петербургской монархш
— главное из того что от нее уцелело, оказалось на эсерско) плоту. Неслучайно,чтоэсэрам пришлось играть роль культурны консерваторов. Роль эта у них приняла по необходимости свое образные формы: они консерваторы неосуществленных идеалоЕ консерваторы того, что само никогда не имело вещественнаг бытия, консерваторы революционного порыва, вдруг застыЕ шего движения. С ними осуществилось то, что только в умозрени видел ЗенонЭлейский. Они—Зенонова стрела недвижная в полете
рш уЦэге, Уо1е е! яш пе Уо1е раз.
БИБЛИОГРАФИЯ
должны были разрешить эсэры. — «Правые» эсэры предпочли консервировать то, что было движимо движением в отныне недвижной форме.
«Современные Записки», орган правых эсэров — орган русского либерального консерватизма (ясно, что«Вишняк» а не «Струве», имеет право на это имя): содержание либерализм (а.конечно не социализм, который сохраняется только как почтенное имя), — волевая форма — консервативна.
Так в «политике». В литературе позиция «Современных Записок» чистая, почти беспримесная установка на прошлое. Такая установка возможна, и — зиЪ зреете заеси1огшп — законна. Инерция вчерашнего дня всегда велика, и иногда лучший цвет литературного движ-эния расцветает после смерти движения, «Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла». Литературно, —«Современные Записки»—инерция предреволюционной России.
Заслуги «Современных Записок» перед русской литературой, ?конечно, велики. Как добрые консерваторы, они сохранили и передают потомству все то, чего писатели не успели написать до Революции. От того что не успели не следует, что уж не стоило дописывать потом — лучше поздно чем никогда, и не во время ' дописанная вещь, если она действительна велика, теряя от несвоевременности появления для современников, ничего не теряет для будущего. Будущее и будет судить, дали ли «Современные Записки» такие сверхзременные создания.
Обозревая содержание журнала за пять лет, надо различать между основным ядром его и периферией. Периферия—случайные, не связанные с существом («душой») журнала гости —Андрей Белый, Ремизов, Шестов, Марина Цветаева. Ядро это собственно «зарубежная» литература -- Мережковские, Бунин, Алданов, Ходасевич, Зайцев, — все разные грани либерального консерватизма. Близки, к ядру «персонально», но не по существу, Бальмонт и Степпун. Бальмонт так же мало по существу консервативен, как птица небесная, или ребенок. Его консерватизм (с такой трогательной наивностью выраженный в статье о «Русском Языке») обида ребенка на то, что чужие, злые люди разорили мир его мечтаний. Степпун, наоборот, гораздо сложней, гораздо более змий (по мудрости), чем остальные сотрудники «Современных Записок». В его, на вид столь большой, искренности есть отрешенность и «олимпийская» безответственность стороннего наблюдателя, который все видит, все понимает, все скажет, но никогда ничего
БИБЛИОГРАФИЯ
не сделает. Он духовно сродни Вячеславу Иванову («Люблю я пышное природы увяданье») и в великолепном богатстве его почти барочной мысли есть тонкое дыхание тлена.
Литературное ядро «Современных Записок» разнообразно; и об'единено признаком скорее отрицательными: ненавистью, более или менее брезгливой ко всему новому. Различны же они во всем: от ясного и ровного, хотя и неяркого, дневного света Алданова, до истерического хаоса Мережковского; от изощрен-' нейшей культуры Зинаиды Гиппиус, до принципиальной (и природной) уездности Бунина; от чрезмерной ссохнутости и морщинистости Ходасевича, до воздушной (воздушный пирог, и такой же розовый) пухлости Зайцева, — все оттенки.
По «культурному возрасту» (геологический возраст) тоже большое разнообразие: Бунин, Зайцев, Алданов — еще до-символистская культура, Мережковский — первые «бездны» и первые «тайны» девяностых годов. Гиппиус и Ходасевич—Достоевщина, прошедшая через реторты всех ранне-символистских софистия. По значительности своей они тоже не равномерны: Мережковский если когда нибудь и существовал (не как личность, конечно, а как жолоб, по которому переливались порой большие культурные ценности) перестал существовать, по крайней мере, двадцать два года тому назад. Зайцев был когда-то близок к тому, чтобы засуще-ствовать, но не осуществился: не нашлось той силы, которая могла бы сжать до плотности бытия его расплывчатую газообразность. Многим выше этих двух —Алданов, редкий у нас пример писателя более умного чем творчески сильного, с настоящим, не творческим, и не очень широким, но подлинно историческим зрением; Ходасевич, маленький Баратынский из Подполья,: любимый поэт всех тех, кто не любит поэзии; и особенно две подлинно большие (очень по разному) фигуры Зинаиды Гиппиус и Бунина. Но Зинаида Гиппиус видна во весь рост только изредка в немногих стихах. Эти немногие стихи принадлежат к самым подлинным, самым острым, самым страшным выражениям
Подпольного начала в русской поэзии (настолько же сильней Ходасевича, насколько «Господа Головлезы» выше Леонида Андреева). Подлинная Зинаида Гиппиус, конечно, нив какой мере не консервативна и не «благонамеренна». Но эта подлинная .--обернута в; «семь покрывал» общественно-религиозно-философской деятельницы, призванной обосновать «курс на религиозное преображение' демократии». Ни с «религией» (поскольку на «религии» можно!БИБЛИОГРАФИЯ
обосновывать какие-нибудь курсы), ни с демократией, подлинная Зинаида ничего общего конечно, не имеет. Наконец, Бунин «краса и гордость» русской эмиграции, столп Консерватизма, высоко держащий знамя Великого, Могучего, Свободного и т.д. над мерзостью советских сокращений и футуристских искажений
I — чистая традиция «Сна Обломова». Бунин редкое явление большого дара не связанного с большой личностью. В этом отно-
, шении Бунин сродни Гончарову, которого он, я думаю, в конце концов не ниже. Именно о третьей и четвертой части «Обломова» (единственное подлинно большое, почти гениальное у Гончарова) вспоминаешь в связи с «Суходолом».
«Суходол» очень большая вещь: никто (кроме конечно Салтыкова в «Господах Головлевых») не дал такого страшного, убедительного, гнетуще-неизбежимого эпоса о гниении и умирании уездного дворянства. Смерть, и даже не смерть, а страшное и гнусное предсмертие (гааез Ырросгатлса) целого класса никогда не вставала в более безнадежном, не величии, а ужасности.*) В «Современных Записках» (да и нигде) Бунин не дал ничего
. равного «Суходолу». «Митина Любовь», самая, по мнению многих, замечательная, вещь напечатанная в «Совр. Зап.», приятна, спору
I нет, и в лучших местах похожа, не фотографически, и ученически (и это хорошо), на памятные страницы Толстовского «Дьявола». Но, конечно, если судить по «Митиной Любови» о зарубежном творчестве — росту оно небольшого. И как она бледнеет и меркнет перед подлинной жизнью «Детства Никиты». В конце концов, ядро «Совр. Зап.» не дало в романе ничего равного, напечатанному со стороны, «Преступлению Николая Летаева»; в поэзии вещам Марины Цветаевой напечатанным не в них; в философии «Геф-симанской Ночи» «гастролера» Шестова.
Несмотря на это роль их почтенна. Задачу свою, как они ее видят, редакторы исполняют честно и удачно, и имена их имеют право на соседство в русской памяти с именами почтенных либерально-консервативных редакторов прошг.ого — Плетнева, Стасюлевича и Гольцева.
Другая из двух душ, сожительствующих в эсэрской груди нашла себе вместилище в ее «левой» половине — в «Воле России».
*) Не случайно Пильняк (ученик Бунина в гораздо большей мере чем Белого или Ремизова) облюбовал изо всего Бунина именно
«Суходол».
Левое эсэрство *) гораздо лучше (хотя тоже не в полной чистоте) сохранило волевую традицию Народной Воли («Воля России») и героического периода партии С.-Р. «Воля России», конечно, самый живой из эмигрантских журналов (и газет, в так как в СССР. — со смерти Лефа живых журналов нет, вообще на русском языке). Главное его отличие от «правого» собрата-интерес к мировой жизни; отсутствие «курса ка религиозное преображение», столь несовместимое с духом интеллигентской рево- , люционности; большая чуткость ко всему что делается в России; и предоставление слова инакомыслящим (вроде Пешехонова), что делает «Волю России» самым свободным журналом эмиграции (хотя в основной их линии нет и тени «соглашательства»). По замыслу «Воля России» менее литературна чем «Современные Записки», и литературного «ядра» у ней нет. Но и тут она откры-тее и шире своих соседей справа. Так «Воле России» принадлежит честь первого перевода на русский язык величайшего романиста новой Европы — Марселя Пруста. В первом номере за этот год она дает новую драму Роллана. («Современные Записки», издаваемые в Париже, совершенно игнорируют -такие уж Евразийцы-всю современную культуру Запада). В критическом (довольно скудном по пространству) отделе — большое и не предубежденное внимание к «Советской литературе». Внимание не всегда умеющее разобраться (общш уровень критического умения, таланта и культуры в «Воле России», конечно, гораздо ниже «Совр. Записок») но добрая воля к пониманию настоящего и будущего есть, и это главное. Художественной литературы в «Воле России» не так много, как в «Современных Записках». И нет той «среды», того воздуха, определенного литературного направления. Зато, и оттого Ремизов и Марина Цветаева тут не кажутся такими случайными как там. 1925 год особенно прошел под знаком Марины \ Цветаевой. «Крысолов», занявшш шесть номеров — «патент на благородство» напечатавшего его журнала перед судом Истории Литературы. Больше чем все двадцать шесть книг «Современных Записок» он доказывает что отыскался след Тарасов, и что Россия-жива не только в границах Русского мира, но и в царстве Духа, превыше всех границ.