Версты

? тические рауты, то — и всегда так было. Только раньше политика для пас была привычная.

, II можно было вообразить, затво-

I рившись в особняке Мертвого переулка, что живешь, обходишь-

! ся без нее. II ожидаемая революция не особенно беспокоила: ну

. это явление политическое, — пусть беспокоятся губернаторы н дипломаты. Но вот она пришла.

. Из политической выросла в — социальную. Пролезла и в особ-

; няк, во все углы и щели российские, всю жизнь взбудоражила, привычный порядок "нарушила. II, главное, не кончалась. А с жизнью так смешалась, что стало очевидным: никакой революции, как чего то посторопняго или

I потусторонняго, — нбт; а вот эта непривычная жизнь — «непорядок» и есть революция. Значит — остается отказаться, отвернуться от всей этой жизни, от России. Так и сделали; уехали и постановили: «Пока существуют большевики, — нет России».

; Это провозгласил «известный» русский писатель и мыслитель Д. С. Мережковский. А другие русские писатели остались «там.» Жили и писали. Потому, что не могли не писать, раз — жили. Ходили, ездили по той-же Рос-

сии, слушали ее, видели и писали, писали' страницы русской литературы. Как «русской» литературы? России нет — пустое место. Нет и литературы. «Литературу (?) выбросили "в окно, окно захлопнули». Но ведь, читайте же, пишут же... Кто? Эти... Ну, это «такие непристойные гады, что не уместно мне их и касаться; и если насчет всех прочих сторон политики еще могут найтись спорщики, то уж, бесспорно, никогда еще мир не видел такого полного, такого плоского уродства; земля впервые им оскорблена». (Антон Крайний. Совр. Зап. т. XVIII).

Все это не для полемики выписано. Собираясь писать (скорее как читатель, а не критик) о русской пореволюционной литературе, подумал: неужели и сейчас можно оправдать такой подход к ней? Все жду: когда же наконец Антон Крайний откажется от своих злых, ненужных и неглубоких слов и выскажет свое, пусть резкое, но «литературное» мнение старого литературного критика.

Почти в каждом приходящем из России толстом журнале, альманахе встречаешь теперь одно-два новых имени авторов, выступающих с рассказом, повестью, романом.

Поэты, которые так густо шли в первые годы революции, застопорили. В журналах им отводится места меньше, чем раньше; новые имена попадаются редко —

БИБЛИОГРАФИЯ

все больше уже известные. Разумеется, говорить о каком нибудь кризисе при наличии имеющихся крупных поэтических сил, не приходится. Количественное ослаблен 1е поэтической продукции — факт скорее положительный. Выношенностьи сдержанность дают большую значимость поэтическому слову. Поэтическое ожпв-ленние, если оно питается внешним событием, не может быть долгим. Революционная взметенность подхватила поэтов первыми. Шестым чувством, дарованным поэтам, они первые учуяли в ходе революции поступь истории («наш каждый шаг неловко величав»), поняли, что разрезаны «бессмертные страницы» и, «под небом дрогнувшим тогда», понеслись к открывшимся перспективам

«Л1ы не знаем, кто наш вожатый

II куда фургоны спешат,

Но, как птица из рук .разжатых,

Ветер режет крылом душа. (Н. Тихонов).

Но поскольку внешнее вызывало переустройство лирического мира — оно переставало быть внешним, делалось своим, личным. Поэты возвращались в себя (пли становились «производствен пиками»).

А петь себя труднее, чем воспевать что-нибудь. Узнавать «куда фзргоны спешат», трезво оглядываться вокруг себя пришлось прозаикам. Вначале, когда все всколыхнулось до низов, сорвалось со своих насиженных мест, давать более пли менее широкие литературные обобщения было трудно. Довольствовались в большинстве случаев «кусками», наспех сделанными бытовыми снимками — «обсасывали вещи». Вместе с тем, даже старые, опытного глаза и выработанного приема писатели увидели, что новый «материал» им не дается, а нуждается в ином к нему подходе, в особой художнической хватке. Отсюда — формальная неустойчивость и поиски новых приемов, продолжающиеся и до сего вре-

мени. Но уже сейчас можно подвести кое какие итоги достижений пореволюционной литературы и прощупать некоторые формальные тенденции.

Дать сколь нибудь исчерпывающий обзор творчества отдельных авторов мне не под силу. Ограничусь лишь общими замечаниями о пореволюционной ли-. тературпой жизни в целом, останавливаясь на наиболее характерных для современности или — значительных, на мой взгляд, писателях. Основную, т. с. оф-фнцпальную, классификацию советских писателей на «попутчиков» и пролет-писателей сохраняю и, оставляя последних вне общих суждений, коснусь их отдельно.

Надо заметить, однако, что твердо установленного критерия для подобной классификации нет. Последний оффициальный документ — резолюция XIII с'езда партии, как будто, вовсе отказывается от этого деления. Последнее же, напр., определение слова «попутчик» Горбачева слишком разнится от всем известного определения Троцкого.

Апологет «напостоЕцев» попутчиком называет лишь того, «кто, разделяя коммунистический идеал и большевистские методы его достижения, хотя бы и с уклоном,идут за пролетариатом». Все же остальные, как то: Вересаев, Эреибург, Сераппоны, Пильняк и т. д. — «враги». Это - -у:к« третья категория.

Все же выделить пролет-писателей удобно потому, чте они очень похожи друг на другг и стилистически (вернее по от сутствию стиля), и в типологии и"даже тематически. Узнаются — ех ип§ие 1еопет.

Мне думается, что уже тепер! с бесспорностью может быть уста иовлена преобладающая теплен1 ция в современной литературе — тяга к реализму.

Но реализм — понятие слишком эластичное, широко толкуемое. Генетически он связан < наивным натурализмом, на вые ших его ступенях неожндашк открываются прорывы в роман

БИБЛИОГРАФИЯ

тимм. Реализм понимаем и как прием, манера, реализм — как направление и, наконец, реализм, как максимально заданное, реализм, как достижение (эстетическое) — есть открытие глубинного, бытийного соотношения частей, < ткрытне тайны «органической формы». Современный

, реализм является, с одной стороны, следствием реакции на утон-

, ченпе шлифованных форм декаданса, на их сбезблагодатный магизм - (импрессионистская, ритмическая проза), с другой — властно вызван всем сумасшедшим движением меняющихся жизненных форм, всем разбегом современности. Стремление к зарисовке, и литературной канонизации бытовых изменении первоначально укладывалось в рамки примитивного натурализма. Довольствовались —||Ц щи бытописанием, прямымот-

* ражением эпизодического, этнографией, фольклором. Этот «кус-ковнзм». е частностях пронзительный п талантливо поданный, в целом давал мозаику большого значения, позволяющую разглядел, осевшую на землю перемену.

, Но т, к., по выражению А. Эфро-

! са, «мы хотим жизненности в искусстве. — но не хотим жизни, прикинувшейся искусством» — от этого сырья, «материалов к литературе» нужно был'» отойти дальше к широким литерату ,.иым обобщениям "глубоко захватывающим жизнь. Естественный выход рыл — к реализму. Вот каким постулирует его А. Толстой (Писатели об искусстве и себе. «Крут»):

«Я противопоставляю эстетизму литературу монументального реализма. Ее задача — человеко-творчество. Ея метод — создание типа. Ее пафос — всечеловеческое счастье, — совершенствование... Архитектоника должна быть строга и проста, как купол неба над безкрайней степью». Толстой не видит еще в пореволюционных произведениях «целого человека». «Живой тип рево людии остается невоплощенным призраком в повестях нашего времени. Большой человек —

тип — вот задача искусства. Я хочу знать этого нового человека».