Версты
Шрифт:
«...А еще вспомянем, как отбивали мы волю нашу кумачовыми быть, босые, раздетые, с глазами, распухшими от жестких пред-
БИБЛИОГРАФИЯ
зимних ветров, как закусывали соломенным хлебом великую боль пролома, как кутались в ворованные одеяла от холодной вьюжной изморози да от вражьих пуль, как кричалось в нашем сердце больно: «Колос-колос, услышь мужичий голос, уроди ему зерно в бревно!». Все припомнишь сразу, чтобы в жизни будущего века навсегда забыть!» Леонов молод и память о России до-революциокпоп не заполонила его, не мешает восприятию России новой. Но не ему ли в первой зрелости своей перенесшему и принявшему великие исторические годы «пролома», не ему-ли — будущему помнить, видеть и жалеть тех, кто не переступив в новое, обречены доживать печальными тенями прошлого. II Леонов любит с жалостью (иногда брезгливой) показывать этих кончающихся людей Лихаревых, Елковых и
Маленького человека затертого революцией Леонов нам дал в образе художественно законченном и выпуклом. Хочется, чтобы отталкиваясь от маленького — он перешел к попытка», создания «большого человека» — типа, живого человека живой эпохи. Но для этого требуется отчетливое осознание центральной эпохпальной идеи и самостоятельная установка на новое мировоззрение.
У Леонова не только пет еще последнего, но отсутствует даже стилистическое самоопределение Вез преемственности, без влиянии никто в литературу не входит. Но у Леонова больше че» «влияния», он впадает иногда I прямое подражательство. Его Елков, напр., и по словечкам и пс психологии, как тип — какая-тс помесь капитана Лебядкина ( судебным следователем из «Пре ступления и Наказания». В свош подражательных тенденциях о\ причудливо эклектичен: — о -Гоголя — к Достоевскому — о: Достоевскаго к Лескову и Реми зову.
По талантливости своей 01 стилизатор весьма топкий и при ятный, по ему нужно совершен ствовать ту манеру, котора) ему наиболее свойственна. ЁВп «Петушихинскнй 1гролом>, ег< уменье пользоваться сказом, хо рошее знакомство с народны? словарем говорят за то, что ем? надо остановиться на народно) прозе, не забывая, впрочем своих «восточных» инструменте вок. Его «Туатамур» вещь ин струментованная по татарею и в формальном отношении и и силе лирического папряжени (не разрывающим сюжетности превосходна. «Халиль, Персия ские касыды» —- уже слабее
«Барсуки», как первая попьп ка к овладению большой форма?: значительна и интересна. Ь многих частностях — болыпа удача. Но конструкции типо1 как и компановка вещи в цело лишены органичности.
Еще остановлюсь отдельно Н Бабеле. Бабель добыл себе и: вестность тоже недавно своим
БИБЛИОГРАФИЯ
новеллами об'единенными в книгу «Конармия». Но уже в более ранних его «Одесских рассказах» он бь:л задан весь и можно было предугадать, на что посмотрит, что увидит он в войне гражданской. От крови бандитских преступлений, от крови еврейских погромов, опять «Конармия и солдатня, пахнущая свежою кровью и человеческим прахом». Бабель не знает ни солнечной вселенной п природы, ни радости бытия, ни радости любви. Все живое, когда на него смотрит Бабель, мертвеет. Тяжесть, сырость, прах, смерть. Это какой то ВШ с тяжелыми веками и пригвождающим взглядом. Но зато по силе этого взгляда и запечат-ленность увиденного, вырубленная словом точным, в'едчивым и грубым. Люди у него озверевшая, свихнувшаяся, обреченная человеческая убоина. Они убивают, их убивают. И все так просто:
— «Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышками. Еврей затих и расставил ноги. Кудря левой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика не забрызгавшись». (Берестечко). О, у Бабеля больное и неодолимое влечение к таким пронзительным деталям: — не забрызгавшись! Итак все время: «Вася,—кричит он мне — страсть сказать, сколько я люден кончил. А ведь это генерал у тебя, на нем шитье, мне желательно его кончить». Или: «Бумаги мы тогда у пего взяли, какие были, маузер "взяли,
; седелка его, чудака, и посейчас подо мною. А потом впжу —
—
каплет из меня все сильней, ужасный сон па меня нападает и сапоги мои полны крови, не до него... — Облегчили значит ста-1 ри , к ? ? ~ Был грех». (Конкин).
1 Живой мертвец — дистанция небольшая.
У Бабеля часто живые просвечивают смертью: — «квадрат света в сырой тьме и в нем мерт-
веннее лицо Сидорова, безжизненная маска, повисшая под желтым пламенем свечи-. (Сидоров). «И, закрыв глаза, торжественный, как мертвец на столе, Шевелев стал слушать бой большими и восковыми своими ушами». (Шевелев). Понятно — и природа ипогодау Бабеляобычно такая же под стать людям, убийственная: (Снова пошел дождь. .Мертвые мыши поплыли по дорогам. Осень окружила засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы, поставленные на обе ноги, закачались на перекрестках» (Замосты). «Голый блеск луны», «ночная сырая вонь», размокшая земля открывающая «успокоительные об'ятья .могилы» утро сочащееся «как хлороформ сочится на госпитальный стол». — словом — неправдоподобная, вонючая природа, удачный фон для развертывания бреда.
II когда, после всего этого, очевидно для придания особой остроть. своему смердящему букету, он говорит, что смотрит на мир, «как.на луг в мае, как на луг по которому ходят женщины и кони» это действительно звучит контрастирующей издевкой. Кони-то ведь то же в большинстве случаев с вывороченными внутренностями. А женщины — пли эротический бред, или многократно изнасилованные покорнь е жертвы, или эскадронные «дамы» с «непомерным телом», «цветущим и вонючим, как мясо только что зарезанной коре вы», «с чудовищной грудью закидывающейся за спину» и прочими Ропсовски-ми прелестями. Многие считают Бабеля правдивым реалистом, чуть ли не натуралистом, преподносящим сценки и картины, как они есть.
Да, реалистом его назвать придется, ибо для него действительность не есть отражение мира ино го и никуда ни уходить, ни уводить из нее он не собирается. Жизнь как она есть, но... под взглядом Бабеля. А он видит лишь го, что хочет (что может?) видеть. Как и многие художники, он ограничивается в своих творениях лишь немногими цветами
БИБЛИОГРАФИЯ
спектора. В расположении светотеней, в освещении он совершенно пеоб'ективен. А главное, — он не описывает, не списывает натуру,а конструирует ее. Егс новеллы — не фиксация эпизодов
— как они были, а воссоединение бывших (существовавших) элементов в небывшее целое.
В момент, когда смотрит Бабель, его герои производят максимум характеризующих их (как тип) действий и жестов, говорят только нужные (для типа) слова: все бытовые штрихи, детали, разновременно и разноместно бывшие, локализуются и концентрируются во времени, сдвигаются в фокус и эта евзепсе и дается Бабелем.
Пр1ем этот в той заостренности в какой пользуется им Бабель — пр!ем новый^ избранный для изображаемой действительности, для нового материала весьма удачно. Остальное —от свойства глаза. Еще добавлю: Бабель берет свои «пронзительные» детали отнюдь не как бытовик — безразличие. Детали у Бабеля
— сигналы из мира внутреннего. Деталь — формула заменяющая страницы, быть может, описании и психологических разеуждекш.*)
Я сказал, что взгляд Бабеля мертвит. Бабель прикован к крови, к смерти, ищет всюду ее, или просто попадается она все время ему ла глаза. Она ведь тоже, как
*) Оговорюсь: —? это не значит, что у Бабеля все детали таковы. Это — стремление, а не достижение. Бабель часто на ряду с открывающими, пригвождающими деталями дает излишнюю, неприятную натуралистическую «клубничку». Тоже — и с образами его, в большинстве случаев, резкими, бьющими и сочными. В погоне за образом, он впадает иногда в гипертрофированный имажинизм: —? «Сидоров, тоскующий убийца, изорвал в клочья розовую вату моего воображения и потащил меня в черные коррндо-ры здравомыслящего своего безумия».
и жизнь —? повсюду. Обнаружить — если захочешь' —• нетрудно. Но несмотря на огромнуютяжесть страниц Бабеля, на пребывающую всюду убоину — запах разложения не чувствуется. Соллогубов-ского тления, последней гнилости распада в небытие у пего — нет. Смерть у него, нет, не легкая, а давящая, тяжелая — по вместе с тем какая то простая и здоровая. Не предсмертное разрушение, а последняя напряженность под знаком смерти. Ах, как просто, до ужаса просто (без тени позы — но "героически) умирают у него эти, в то же время жадные до жизни, люди. «Дуй ветер, Спирька, — говорю, — все равно я им ризы испачкаю, — помрем за кислый огурец и мировую революцию'". И — все. Умирают также просто, как убивают. Так это привычно — что даже — скучно. Умирают и убивают походя, скучая. Вот оно вернейшее наблюдение и новое. Война, захватывающие впечатления, ужасы, ни минуты покоя, активизм и вдруг