Ветер и мошки
Шрифт:
— Все, я готов.
Таня выдохнула.
— У меня нет денег, — сказала она.
Камил пожал плечами, замечая у нее коричневую родинку над левой бровью.
— Из-за Олежки мне тяжело устроиться на полный рабочий день, — продолжила Таня. — И, возможно, скоро я останусь без работы.
— Один в один я, — сказал Камил. — Только я уже без работы. Чувствую, нашел родственную душу.
— Но это еще не все.
— Я понял.
— Я думала, что мне везет. У Олежки — правая рука… Это как чудо, честно. Взяла и заработала. Ну, не долго, конечно, но все-таки. Это значит, что потом,
Камил слушал и каменел.
Глядел в бледное лицо, в глаза, мертвеющие, стекленеющие от воспоминаний, на губы, на тонкие лучики морщинок и думал: ну как же так? Что они здесь, все с ума?.. Не должно такого происходить, просто не должно.
Слова Тани погружались вглубь него, будто донные мины. Камил их почти не слышал. Но чувствовал, как они взрываются внутри, наполняя его отчаянием и надеждой, злостью, болью, сомнением, мимолетной радостью, беспокойством, глухой тоской. Хотелось бежать, биться в стену, пить, пить, пить до умопомрачения.
Нет, шалишь, Василий. Эмофон — разбалансирован.
— Я ведь ничего плохого…
Камил стискивал зубы. Пальцам было больно — тоже стиснуты.
— И ладно бы просто сказала, что ей очень нужно…
Почему? — думал он. Ведь хороший же человек, я вижу. Несчастный, но добрый. Почему ее-то долбит?
Или всех долбит? — холодел он.
— Я уже от нее, куда глаза глядят, а там эти трое…
— Что?
В животе был лед, в горле — сухость, на сердце — тьма. Камил слушал и умирал. И дрожал. И наливался злостью, как гематомой в месте удара. Разрыв тканей, ранение сосудов. Василий возился в своем отнорке. Шепот его звенел в ушах: «Убить. Убить их всех. Каждому оторвать яйца».
— Вот так, — закончила Таня.
Скажи, скажи что-нибудь, смотрели ее сухие глаза. Но слов — именно слов — не было. Камил пересел к женщине и обнял ее. И держал, когда она разразилась рыданиями. Гладил по плечу и по волосам.
— Таня, Таня…
Как назло вспомнилось, что макароны с сосисками, должно быть, уже дошли до кондиции, и дальше они получат разваренное, прилипшее ко дну и стенкам кастрюли нечто. Впрочем, было ли это важным? Что за дрянь лезет в голову?
— Таня, не плачь, — сказал Камил.
Таня фыркнула, всхлипнула, боднула его лбом.
— Что? — удивился Камил.
— Стишок детский вспомнила. Про мячик.
— Стишок — это хорошо.
Камил пребывал в странном, раздвоенном состоянии. Он был полон нежности к Тане и ненависти к тем, кто сделал ей больно. Внутри словно наскоро сшитое рвалось по шву. Камила дергало. Казалось, он расползается на лоскуты.
Он ведь сам, сам сейчас генератор негатива! Мошки и ветер, ветер несет мошку, прямо в лицо, в глаз, бедная мошка.
И кто виноват?
— Ты выдержишь, Таня, мы выдержим, — пробормотал Камил, зажмурившись. — Это не страшно. Я помогу забыть.
Губы нашли мягкую, податливую щеку.
Солоно.
— Мы-ы-ы! — подал голос из комнаты Олежек.
— Вась.
Таня вывернулась из кольца Камиловых рук, наспех вытерла ладонями кожу под глазами. Мимолетная улыбка коснулась Камила.
— Иду, Олежек!
Таня вышла. Камил вскочил
к макаронам.— Ах, черт!
Впрочем, ничего непоправимого не случилось. Но чуть ли не с минуту он шкрябал ложкой по дну и стенкам, вымещая на макаронах то звенящее напряжение, что копилось в нем во время Таниного рассказа. Вот вам, вот вам, вот вам! Ну-ка, побежали по кругу! Живее, живее! Я — кулинар не местный.
А всяким всплывающим розовым — той же ложкой!
Камил остановился, когда в запале расчекрыжил одну из сосисок напополам и по очереди, то одну, то другую половинку несколько раз притопил в мутной воде. Все, сказал себе, все, это не три урода.
Он выключил газ, вооружился полотенцем и через крышку слил воду, прислушиваясь, как мычит в гостиной Олежек. Ох, парень, парень. Ты ведь тоже потенциальный генератор негатива, подумалось ему. Придет время, и, возможно, некий Камил Гриммар придет и по твою душу.
Звонок в дверь заставил его вздрогнуть.
— Василий, откроешь? — крикнула Таня.
— Сейчас.
Камил вытер руки и шагнул в прихожую. В голове пронеслось: если соседи увидят носителя, потом ему, возможно, будет не отбрыкаться. Запомнят, свяжут с намечающимся убийством. Несмотря на краткость знакомства, Василий ему стал симпатичен. Неплохой человек. И опять же — зачем умножать негатив?
Ладно, какого черта? Он, возможно, никого еще не убьет.
Камил щелкнул замком. За дверью обнаружился мужчина в костюме, с перекинутым через руку плащом.
— Э — э… — растерянно сказал визитер, видимо, не ожидая увидеть вместо Тани невысокого похмельного квартиранта.
— Здравствуйте, — сказал Камил.
Мужчина кивнул.
— Да.
И замер.
— Вы к Тане? — спросил Камил.
Мужчина прищурился.
— Гриммар? — негромко произнес он.
— Простите? — на всякий случай изобразил непонимание Камил.
— Я — Волков, — сказал мужчина.
Камил, оглянувшись на проем в гостиную, высунулся на лестничную площадку и быстро пожал стоящему руку.
— Какого черта ты здесь? — прошипел он.
— Страхую, — объяснил Волков. — Ты как, все уже?
— В процессе, — прошептал Камил. — У нее тут лежачий.
— Кто?
— Парень парализованный!
— Подожди, в раздаче не значилось.
— Я знаю, что не значилось.
— И когда планируешь?
— Ночью. Поздним вечером. Она, похоже, несчастный человек.
— Ну, да. Тем лучше. Жалеть таких.
— Я серьезно.
— Мне подождать? — спросил Волков.
— Нет, — придерживая дверь, качнул головой Камил. — Возвращайся. Не стоит лишний раз напрягать носителей.
— Они тут все поехавшие, напрягай не напрягай. Я словно чешусь изнутри. Окажусь дома, попрошу ванну со стабилизатором.
— Ладно.
— Ой, здравствуйте, — лицо Тани неожиданно всплыло над Камиловым плечом. — Вы ко мне?
Камил нехотя подвинулся.
— К Егорову, Антону Федоровичу, — быстро нашелся Волков. — А вот ваш э-э… муж говорит, что никаких Егоровых не знает.
— И я не знаю, — сказала Таня. — Только он не муж.
— Простите, — улыбаясь, Волков шагнул к лестничному пролету. — У меня адрес: Гончарный переулок, дом десять.