Вид из окна

Больше недели ушло на тщательную подготовку, во время которой двойник постигал азы мимики Зарайского, учился управлять голосом, запоминал фотографии и имена многочисленных родственников, подчинённых, расположение комнат и вещей в квартирах и офисах. Кроме того, следовало быть в курсе текущих дел и не подписывать договоров, наносящих ущерб общему делу. Высокое доверие Георгия Михайловича подтверждалось тем, что в подмену не были посвящены самые близкие люди и начальник охраны, а также космическим гонораром, половина которого сразу легла в карман Псевдогеоргия и помогла ему преодолеть некоторые сомнения и дискомфорт. Дальнейшее общение предполагалось в экстренных случаях по мобильному телефону. Этот телефон Зарайский выдал двойнику с копией собственного, который хранил имена и номера многочисленных друзей и партнёров. Когда Зарайский вернётся, он позвонит, и каждый займёт причитающееся ему место. Двойник не подозревал подвоха ещё и потому, что Зарайский сам страховался, снимая заключение договора между ними на камеру, чтобы в один прекрасный момент не поменяться местами навсегда и не остаться в известной по Марку Твену ситуации «Принц и нищий». Астахову же он строго-настрого запретил напоминать себе в течение десяти хотя бы дней о висящей над ним опасности.

— Помни, — науськивал он двойника, — в плохом настроении я запираюсь в кабинете, тебе это поможет не светиться лишний раз, и постарайся избегать встреч с Хромовым в эти дни, он знает меня, пожалуй, лучше, чем жена, — напутствовал будущий Джордж Истмен будущего покойного Георгия Михайловича Зарайского.

Но впоследствии Джордж Истмен долго и с обидой недоумевал, что подмены действительно никто не заметил. Ведь были какие-то пусть и мельчайшие детали, но определяющие различие между ними. Хотя в то суетное утро, когда двойник сел в обречённую машину, Георгий Зарайский не имел против этого никаких возражений.

Казалось, всё уже было позади, но внезапная смерть отца, словно разрушила какую-то стену, отделявшую Джорджа Истмена от Георгия Зарайского. Стену, которую Джордж строил в течение долгих шести лет. И кого в ней было винить — Истмена или всё же Зарайского?

Истмен прибыл в Россию не только по своим деловым интересам, он преследовал единственную цель: жениться на гражданке России — вдове господина Зарайского. Говоря проще, на своей собственной жене. И в этом его устремлении оказались значительные препятствия. Вера Сергеевна оказалась хваткой деловой дамой и смогла не только удержать, но и преумножить наследство Зарайского. Во-вторых, последнее время вокруг неё буквально вился друг детства и почти подельник Хромов. Но и тут вышел промах… Точнее, не промах, а полёт пули по наитию. На горизонте вдруг замаячил никто, кто в одночасье, как в «Интернационале» стал всем. И эта тёмная лошадка, похоже, инстинктивно чувствовала присутствие мистера Истмена. Во всяком случае, на кладбище Джордж ощутил на себе его всепроникающий взгляд. Похоже, у этого человека была совсем иная парадигма познания.

2

Неделя после похорон пролетела незаметно. После девятого дня Вера, наконец, включила мобильный телефон, и, к её удивлению, он не взорвался от скопившихся звонков и эсэмэсок. Видимо, подчинённые и партнёры отчаялись найти её за эту неделю. Сама позвонила главному бухгалтеру и Клавдии Васильевне. Всё спокойно, всё по графику, упустили пару контрактов, но это малоощутимо. Неделя, несмотря на траур, прошла под знаком безумной страсти. Странно, но любовь и смерть иногда неплохо уживаются друг с другом. Павел всё больше сидел перед экраном ноутбука.

— Я снова заболел стихами, — признался он. — Тут наткнулся у Михаила Тарковского на очень симптоматичное для меня стихотворение:

Я снова в этой старой мастерской, Где помнит твои длинные ресницы Гладь зеркала. Где светятся страницы, К которым прикасалась ты рукой. Здесь холодно. Меня уже давно Не греют по ночам ни эти стены, Ни времени пустые перемены Ни древности священное вино. Открою дверь и выйду налегке. Мелькает каменистая дорога И посох трется в жилистой руке… Я нищий, и мое последнее добро — Шершавый камень твоего порога, Я об него точу свое перо.

Вере не удалось уговорить маму поехать с ними, чтобы немного развеяться, а заодно хоть раз посмотреть, где и как живёт её дочь.

На девять дней пришёл сбежавший по такому случаю из больницы Хромов, который хорошо знал Михаила Ивановича. Последний, как выяснилось из пьяной исповеди Юрия Максимовича, не раз спасал его от матросской тишины, возвращал ему утраченные после общения с автоинспекторами водительские права, а пару раз буквально помог избежать лишнего свинца в организме. С Павлом он стал вдруг или не вдруг подчёркнуто дружелюбен.

— Мои телохренители просили, чтобы я выписал тебе премию, Павел Сергеевич, — сообщил он.

— Не стоит, мне и так платят за то, что я существую, — грустно улыбнулся в ответ Словцов.

— Хотел бы я такую работу, особенно рядом с такой женщиной, — позавидовал Юрий Максимович.

— Нелепость, несуразность, в сущности, невозможность моего положения заставляет меня предполагать, что подобная инверсия человеческой судьбы может происходить только с какой-то особой целью, определённой свыше, и каждый неверный шаг может привести к плачевным последствиям. Хотя это всего-навсего мой бытовой сенсуализм.

— Павел Сергеевич, ты для меня, дурака, попроще скажи.

— Да всё просто: мне хорошо, но ничего хорошего я от этого не жду.

— Ну, в этом ты, Павел Сергеевич, не одинок. Я, например, тоже уже ничего не жду. Уже всё есть, — криво ухмыльнулся он, — а вот радости я от этого не испытываю. Самое лучшее, что я мог бы в жизни обрести, досталось тебе.

Павел заметно смутился. Хромов ободрил его:

— Это Верин выбор, я его уважаю. Больше чем нас с тобой вместе взятых. Сколько женщин я знал, но только одну настоящую, все остальные какие-то фантомы, призраки здешнего мира, живущие исключительно по его правилам. Да и, знаешь, большинство таких, которым трахнуться, как стакан шампанского накатить. И вроде всё при них, но не хватает чего-то главного.

— А мне, наоборот, с такими не везёт, — улыбнулся, в свою очередь, Павел, — они меня за недомерка считают, за неполноценного. Хотя, честно признаться, стихи иногда слушают со слезливой тоской в глазах, и могут дать из жалости или ради интереса: а каково это со стихотворцем?..

Перед отъездом, Павел позвонил-таки Веронике. Они встретились в итальянской пиццерии буквально в нескольких шагах от Красной Площади. Пили кофе и поначалу обменивались дежурной информацией, отвечая на вопросы типа: «Как там мама, замуж не выходит?», «Вере Сергеевна — это надолго?», «Ты точно решила продолжать обучение там?», «Вот мама не прочь бы приехать в Штаты, а ты?».

— Знаешь, мне нравится их уверенность в том, что человек творец своей судьбы, — сказала Вероника.

— Пресловутая американская мечта? Тут есть главное заблуждение: те, кто так думает, путают судьбу и карьеру, ставят между ними знак равенства.

— Пап, а ты хоть что-то пытался сделать такого, чтобы выпрыгнуть из сдавивших тебя со всех сторон обстоятельств?

— Конечно, особенно сейчас. Я действительно выпрыгнул, но это не есть делание судьбы. Человек предполагает, Бог располагает. Я тебе не рассказывал, но сейчас расскажу, хотя, может, это и не очень удачный пример. В выпускном классе я вдруг решил стать военным лётчиком. Так решил, так загорелся, что стал усиленно заниматься математикой и физикой, с которыми до этого держался на почтительном расстоянии и тренировался по два часа в день.

— Не представляю, — улыбнулась Вероника.

— Сам сейчас в это не верю, но так было. Буквально перед выпускным вечером я подрался с одноклассником по какому-то пустяковому поводу. Повод был пустяковый, драка короткая и, казалось бы, без особых последствий. Он мне расквасил нос, а дрались мы тогда до первой крови. Всё бы ничего, но, получив аттестат, я поехал проходить медицинскую комиссию в лётное училище. В нашем городе работала выездная. Я был абсолютно уверен в своём здоровье. Шёл туда именно с той уверенностью творца своей судьбы. Обрати внимание: никак не карьеры! Я мечту свою воплощал. Но рентгеновский снимок пазух носа стал для меня последней инстанцией. Меня забраковали. Искривление носовой перегородки в результате травмы. Мои заверения о том, что Маресьев летал во время войны без ног, действия на современную медкомиссию не возымели. Тогда я очень переживал, а сейчас думаю: хорошо, что всё так кончилось. Вместо бравого лётчика получился грустный филолог. Видимо, Господу Богу был нужен в то время и в том месте именно филолог, стихотворец. А ведь я приложил к тому, чтобы стать лётчиком, немало усилий.