Виктор Гюго

По барину — слуга, по нравам — и закон; Империя — сплошной блистающий притон…

(Перевод Г. Шенгели)

или шумного питейного заведения («Сдается на ночь»):

А в черном логове дым коромыслом, чад. Хохочут, пьют, поют и кружками стучат. В лоснящихся мехах избыток вин шипучих; Висят окорока на потолочных крючьях. В честь будущих удач гремит всеобщий смех. Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!»

(12, 133. Перевод П. Антокольского)

Характер сатирических деталей, использованных автором в той же поэме «Сдается на ночь» для обрисовки главных деятелей новоявленной империи (Луи Бонапарт, «причесанный под Наполеона I», председатель государственного совета Барош, вылезающий из «собачьей конуры», сенат, показанный в образе «хрюкающей свиньи», организатор расправы над республиканцами генерал Карреле, появляющийся в образе «трактирщика, который точит нож», префект парижской полиции Моп* и другие сподвижники Луи Бонапарта, — как «живодеры с засученными рукавами» или «верные псы» императора, «слизывающие кровь с его сапог» и т. д.), говорит о том, что Гюго черпал свои образы не только в собственной фантазии, но и в политической карикатуре, которая была чрезвычайно распространена во французском изобразительном искусстве во времена июльской монархии и особенно республики 1848–1851 гг. В заметках о французских карикатуристах на выставке 1855 г. Бодлер писал, что с помощью этого своеобразного «пластического арго» можно высказать и донести до народа все, что угодно. И автор «Возмездия», превосходно сознавая это, делает свою лексику близкой техническим приемам художников-карикатуристов. Он также обращается не только к умственному, но и к зрительному восприятию читателей, проводя перед их взором вереницу уродливых марионеток с такими остроумными и пластически-наглядными деталями, которые выставляют этих марионеток на всеобщее осмеяние и становятся навсегда неотделимыми от них.

Искусство карикатуры, т. е. нарочитого снижения, которое Гюго использует для обрисовки ненавистных ему персонажей, воплощается порой в малой поэтической форме басни или шутовской песенки. То он рисует Луи Бонапарта в образе тощей обезьяны, которая напялила на себя тигровую шкуру и до тех пор бесновалась, скрежетала зубами и кричала, что она царь лесов, пока не пришел укротитель и, сорвав тигровую шкуру, не сказал: «Да ты просто обезьяна!» («Басня или быль?», сентябрь 1852 г.). То он засаживает за карточную игру бога с сатаной и, заставив их играть на «паршивого аббата» и «плюгавого принца», отдает сатане победу («Песенка»):

«Что ж выйдет, — рек сурово Бог, — из добра такого?» Черт молвил: «Туча зол». И, скрыв улыбку лапой, Аббата сделал папой, А принцу дал престол.

(12, 139. Перевод Г. Шенгели)

Порой же сатира Гюго выливается в эпическую форму. Такова, например, поэма «Искупление» (ноябрь 1852 г.), открывающаяся историческими эпизодами из времен империи Наполеона I и включающая изображение битв и движущихся масс.

Здесь интересно отметить новую поэтическую манеру Гюго, освоенную им в процессе создания «Возмездия». Собственно живописный элемент (pittoresque), который является одной из наиболее характерных черт в поэзии романтиков, несколько отступает на задний план за счет нарастающего лиризма и усиления дидактического элемента. Вдохновленный пафосом обличения и возмездия, поэт не заботится более о яркой цветовой окраске и чувственном великолепии своих образов [46] , а переходит к более сдержанным цветовым топам. В то же время его поэзия приобретает все большую одухотворенность и философичность, что наметилось уже в сборниках 30-х годов, а в «Возмездии» достигает апогея. Здесь Гюго предстает как живописец истории. Это особенно ярко проявляется в величественной композиции «Искупления», в широких и, вместе с тем, точных зарисовках, когда поэт показывает, как французы отступают по заснеженным русским равнинам, оставляя за собой горящую Москву, и как вчерашняя «великая армия» превращается в беспорядочное «стадо», у которого уже нет ни знамен, ни командиров 4 нельзя различить ни фланга, ни центра. В «Возмездии» еще более обостряется точное видение поэта, способного схватить такую характерную деталь, как фигуры дрожащих от холода гренадеров, «задумчиво шагающих 0 сосульками в посеревших усах». Но особенно динамичны и выразительны батальные сцены поэмы «Искупление»:

46

См. об этом несколько страниц, посвященных «Возмездию», в известной работе Андре Жуссена «Живопись в лиризме и эпопее» (Andr* Joussain. «Le pittoresque dans le lyrisme et dans l’epop*e». P., 1920, p. 77–82).

Сраженье разрослось, как воющее пламя, Каре под ядрами английских батарей Погружено в хаос. Крик гибнущих людей С равнины несся ввысь. Кровавая равнина Пылала словно горн, как адская пучина, И падали в нее разбитые полки. ………………………………………… Увы! Наполеон, за гвардией своей Следивший пристально, увидел шквал огней, Который на нее из пушек извергался, И полк разгромленный в пучину погружался, И таяли его железные полки, Как свечи таяли. Держа в руках клинки, Они величественно к гибели шагали.

(578–579, Перевод М. Кудинова)

Эпическая величавость и напряженный драматизм этих исторических эпизодов призваны подчеркнуть ничтожность новой империи Луи Бонапарта. За точностью и конкретной образностью картины, воссоздаваемой поэтом, явственно ощущается некий второй план, соответствующий трансцендентной идее Гюго. Она состоит в том, что событиями истории управляет божественное провидение, которое карает злодеяния. Поэт же берет на себя миссию истолкования великого нравственного урока, который из этого следует. Характерна концовка поэмы: очнувшись в Пантеоне через двенадцать лет после смерти, Наполеон только теперь постигает возмездие за узурпацию власти, совершенную им 18 брюмера. Москва, поражение при Ватерлоо, остров св. Елены — все, оказывается, было ничто по сравнению с тем позором, который ему уготовили в разбойничьей банде его племянника, разыгрывающего, опираясь на авторитет великого дяди, бесстыдный фарс новой империи. Таков нравоучительный смысл эпической сатиры Гюго.

Другое нравоучение Гюго построено уже не на историческом, а на камерном материале. В стихотворении «Воспоминание о ночи 4 декабря» поэт вводит читателя в комнату ребенка, убитого во время репрессий, учиненных Бонапартом для устрашения мирного Парижа в дни государственного переворота. Созданное в чрезвычайно простой, безыскусной манере, с использованием реалистических деталей (шкаф из орехового дерева, стоящий в комнате старушки — бабушки убитого, беспомощно повисшие руки мальчика и деревянный волчок в его кармане), это стихотворение является одним из самых волнующих в сборнике «Возмездие», в котором авторские эмоции выражены через объективные факты. Только саркастическая концовка «Воспоминания» возвращает нас к глубоко личной яростной интонации поэта, объясняющего подлинную причину трагедии:

Так, матушка, у нас в политике ведется. Ведь этот Бонапарт — он вправду так зовется — Деньгами небогат, но принц, и потому Жить хочет во дворце, и золото ему Потребно на пиры, на карты, на забавы. Хотел бы он прослыть спасителем державы, Хранящим честь семьи, и церковь, и закон. ………………………………………… И вот поэтому праматери седые Рукой трясущейся и сморщенной, как трут, Внучатам маленьким могильный саван шьют.

(12, 59, Перевод Е. Полонской)

Клеймо позора, которым Гюго отметил империю Наполеона Малого, отнюдь не исчерпывает существо включенных в этот сборник поэтических произведений.

Главная особенность «Возмездия» в том, что политическая карикатура самым тесным образом переплетается здесь с прозрением и оптимистической концепцией исторического процесса. Если провести аналогию с живописью, можно было бы сказать, что в «Возмездии» карикатура Домье сочетается с революционно-романтическим пафосом Делакруа.

Политические взгляды Гюго приходят в это время, в полное единство с его философско-религиозной концепцией мира. Он не придерживался официальной религии и решительно отказывался от католических догм, навлекая на себя негодование и яростные преследования клерикалов. Бог — для него лишь символ того благого начала, которое через испытания, катастрофы и революции ведет человечество по пути прогресса. Поэт глубоко ощущает драматизм развития истории, движущейся в условиях постоянного сопротивления власть имущих. Но он никогда не теряет уверенности в преодолении зла и конечном торжестве добра. Это, несомненно, идеалистическое, но в то же время динамичное и революционное мировоззрение пронизывает собой все его творчество второго периода. Как бы ни была страшна и отвратительна картина действительности, воссоздаваемая сатирическим пером поэта, он всегда стремится подняться над настоящим, чтобы прозреть историческое движение к идеалу, чтобы пророчествовать о грядущем, которое покончит с позором и болью сегодняшнего дня. С этой философией истории, с теорией прогресса и вечной борьбы злого и доброго начал и связана самым тесным образом вся система- художественных средств Гюго этого периода; отсюда и введение символики, о которой говорилось выше, и известная склонность поэта к мифотворчеству, порой прямое воплощение в художественных образах его провиденциальной философии.