Виктор Гюго

Другого характера философское рассуждение о жизни и смерти создано Гюго по возвращении с кладбища (11 июля 1846 г.): «Живешь, беседуешь, на облака взираешь». Оно также навеяно памятью о Леопольдине, хотя о ней здесь и не говорится. Поэт рассказывает про обычное течение своей жизни: он читает любимых поэтов Данте и Вергилия, он порой выезжает за город полюбоваться красивым пейзажем, он взволнован случайно брошенным женским взглядом, он вмешивается в бушующую вокруг него жизнь, участвует в борьбе, обращает слова к бурлящему собранию. Но после этого следует внезапная трагическая концовка: «Затем огромное и глубокое молчание смерти».

Философские раздумья над миром и судьбой человека, свойственные Гюго и в 30-е, и в 40-е годы, особенно углубляются в тех включенных в «Созерцания» стихотворениях, которые создавались уже в изгнании. Только значительно проникновеннее становится взгляд поэта, более сложной и печальной кажется ему жизнь, осмысляемая сквозь призму не только личных горестей, но и политических бурь и разочарований, через которые он прошел в последние годы.

Так, 5 августа 1854 г., в годовщину своего прибытия на остров Джерси, Гюго пишет новую поэтическую исповедь, полную трагизма, которую он назвал «Слова над дюнами». Поэта одолевают одиночество и болезнь, ему кажется, что его жизнь приходит к концу, что перед пим «разверстая могила», что он никогда больше не увидит любимой родины:

Я одинок. Душа усталости полна. Я звал — никто мне не ответил. О волны! Может быть, я тоже лишь волна? Не вздох ли ветра я, о ветер? Увижу ли я то, что в прошлом так любил, Иль ночь все это поглотила? Быть может, призрак я, бродящий средь могил? Быть может, вся земля — могила?

(600. Перевод М. Кудинова)

Есть нечто удивительное в том, что этот несгибаемый и непреклонный человек, сумевший один противостоять целой империи, мог испытывать временами такие горестные чувства усталости и разочарования. Но разве от этого не кажутся еще более величественными его стойкость и его решительное «нет»: «нет» — империи, «нет» — мракобесию, «нет» — реакции всякого рода, выкрикнутые полным голосом и на весь мир?

Поэтические композиции «Созерцаний» дают в этот второй период ощущение бескрайности и беспредельности мира, за индивидуальным переживанием поэта раскрывается гигантская жизнь вселенной. В то же время символика, присущая поэтической манере Гюго, приобретает здесь более мрачный и скорбный характер. Природа больше не светла и не радостна, как в прежних стихотворениях Гюго; она несет в себе бури и грозы. В противоположность гармоничным пейзажам 30-х годов, Гюго в 50-е годы рисует чаще всего необузданные и дикие волны океана, волнуемого шквалами, грозно рокочущего, таящего зловещие тайны в своих глубинах. Одновременно с образом бушующего океана и дикого разгула ветров возникают образы ночи и тьмы, образы безграничных небесных пространств. Они приводят поэта к обширным космическим видениям, одним из которых является черный шар Земли, блуждающий в мировых просторах и через тьму испытаний, падений, потерь пробивающийся к грядущему.

В особенности характерны такие космогонические видения, окрашенные в самые мрачные тона, для шестой — последней книги «Созерцаний», названной «У берегов бесконечного». Здесь воплотились раздумья поэта о непознанных человеком законах мироздания, о тайне человеческой судьбы, отчасти и богоискательские, и апокалиптические настроения, которые особенно одолевали его в начале 1854 г. — последнего года его пребывания на острове Джерси. Не случайно в годы создания последних стихотворений «Созерцаний» Гюго начинает писать и апокалиптические поэмы «Бог» и «Конец сатаны», которые, однако, не были закончены и увидели свет только после смерти поэта.

В эти годы депрессии Гюго как будто теряет свойственное ему оптимистическое восприятие мирового прогресса. Ему начинает казаться, что мрак и безвестность окружают человека, который тщетно вопрошает бесконечность о неразрешимых загадках бытия: «О! Как бездна черна и как глаз немощен! Перед нами недвижное молчание. Кто мы? Где мы? Надо ли наслаждаться? Надо ли плакать?» — горестно восклицает поэт в поэме «Horror» («Ужас»), написанной 30 марта 1854 г. Ему кажется в этот момент, что кругом распространяется вечная ночь, что больше никогда не будет зари и голубого неба, что в своем движении к свету люди «еще не сделали ни шага», что они все еще мечтают «о том, о чем мечтал Адам». В другой столь же мрачной поэме «Слезы и ночь» (апрель 1854 г.) Гюго трагически вопрошает: «Для чего свет, заря и звезды, Май, который нас ласкает, и дитя, которое чарует, Если все это — лишь вздох, лишь слеза, Если все это — лишь одно мгновение?»

Знаменательно, что из мрачного цикла «Созерцаний» 1854 г. исчезают живые краски, исчезают поля, дубравы, благоухающие растения, птицы, ручьи, любовные мечты. Поэт со своими метафизическими вопросами остается один в холодном и безграничном мраке бездны или космического пространства. Словарь этой поэзии сосредоточивается вокруг слов «ночь»: immense nuit, geante nuit, toujours la nuit (бескрайняя ночь, огромная ночь, вечная ночь) или «бездна»: gouffre noire, gouffre agit* (черная бездна, беспокойная бездна и т. д.). Ее преимущественные цвета — оттенки серого и черного.

Однако уже на протяжении лета 1854 г. «черное отступает» — утверждает один из самых внимательных исследователей творчества Гюго этого периода — Жан Годон [53] .

Действительно, огромная поэма «Что говорят уста мрака» (Джерси, 1855 г.), которую поэт, очевидно, сознательно поместил в заключение книги, оканчивается призывом к надежде: «Надейтесь, надейтесь, надейтесь, несчастные! Нет бесконечного траура, нет вечного ада!.. Зло погибнет, слезы высохнут…» Стихотворение «Ночное Странствие» (Марин-Террас, октябрь 1855 г.), еще полное мрачных размышлений о противоречивости всего сущего, где еще присутствуют и «бездны», и темные космические пространства, и чернота, и стоны, тем не менее говорит уже о рассвете и о выходе корабля человечества из мрака в синеву небес.

53

Jean Gaudon. Le temps de la Contemplation, p. 240.

Корабль чудовищный, корабль неоснащенный По морю звездному плывет, и наши стоны, И наши горести он обречен нести, Плывет огромный шар и не свернет с пути. И небо мрачное, где происходит это, Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета, Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы, Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.

(604. Перевод М. Кудинова)

В последние годы французские исследователи посвящают целые труды новой художественной манере Гюго, проявившейся в философском цикле «Созерцаний». Так, в работе Филиппа Лежена «Мрак и свет в «Созерцаниях» Виктора Гюго», где собрано множество наблюдений о поэтическом мире и языке поэта, говорится о постоянном переходе его поэзии от тоски к надежде и о своеобразной вибрации тьмы и света, которая отсюда проистекает. «В гигантской битве, которую они ведут между собой, невозможно представить один элемент без другого: ни смерти света, ни рассеяния тьмы», — пишет Филипп Лежен, справедливо указывая на динамизм, присущий поэзии Гюго. «Мир Гюго состоит из смеси и метаморфоз дня и ночи… Это не картина, а скорее спектакль, богатый перипетиями… Мрак и свет Гюго наполнены энергией, он описывает мир сил, стремлений и битв; у него нет ничего статичного» [54] .

54

Philippe Lejune, L’ombre et la lumi*re dans «Les Contemplations» de Victor Hugo. P., 1968, p. 7, 19, 26.

Интересно, что подобное видение мира в черном и белом, вся эстетика светотени и черного цвета характерны в это время как для поэзии, так и для рисунков Гюго (силуэты и фантастические конструкции, которые он изображает карандашом, часто выступают из полной тьмы).

О подобном контрастном видении говорит и сам поэт. Наблюдая океанические пейзажи, он записал однажды в «Постскриптуме к моей жизни»: «Можно было бы сказать, что добрый бог консультируется с Рембрандтом о горизонтах, которые он творит для меня. Я живу в самой великолепной светотени» [55] .

55

Victor Hugo. Post-scriptum de ma vie. P., [s. a.] *d Guillemin, p. 42.

Однако, представляя поэзию Гюго, как «необъятную симфонию» света и мрака, как гигантский контраст черного и белого цветов, Лежен абсолютизирует манеру его апокалиптических поэм. Выводы Лежена о постоянном и подвижном соотношении мрака и света и соответствующей лексике «Созерцаний» верны, на наш взгляд, лишь для определенного периода жизни поэта. Но в тех же «Созерцаниях», вслед за мрачными поэмами первых месяцев 1854 г., снова следуют легкие и светлые стихотворения, которые Жан Батист Баррер в работе о Гюго называет «отдыхом седьмого дня» или непосредственной радостью человека, вернувшегося наконец из мрачных бездн на землю и снова обретшего солнце.