Виктор Гюго
Шрифт:
Последние стихотворения «Созерцаний» снова возвращают нас в красочный, благоуханный мир, полный цветов, деревьев, птиц, журчащих ручьев и любовных эмоций. Гюго снова начинает говорить языком живой природы. Таковы стихотворения «К Андре Шенье», где поэт ратует за простоту слова в поэзии, и «Птицы», где он славит веселый гомон воробьев среди мрачной тишины кладбища; в лексику последнего стихотворения входят такие слова, как радость, щебет, свет, смех, забава, песни, болтовня и т. д. Затем «Гранвиль, 1836», где поэт поет гимн всеобщему братству, весне, влюбленности, соловьям и голубкам, заставляя самого Вергилия пить с Силеном, а великана Грангузье со стариком Рабле. Хоть Гюго и поместил эти стихи в первую книгу «Созерцаний» под рубрикой «Некогда», чтобы выдержать вторую книгу в мрачных и скорбных тонах, в соответствии с задуманной им композицией сборника, но созданы
Более мягкий и лирический характер носит поэтическое обращение к старой возлюбленной поэта в стихотворении «Я для тебя цветок сорвал на дикой круче» (остров Серк, август 1855 г.), где рассказывается история цветка, рожденного в расщелине скалы над соленой и кипучей волной; цветок этот был обречен погибнуть в океане, но он — поэт — отдает его любви.
Наконец, в таком стихотворении, как «Пастухи и стада» (Джерси, апрель 1855 г.), дана поэтическая картина светлого и гармоничного мира, соответствующего спокойному и мечтательному душевному состоянию поэта, который озирает все окружающее ласковым и благожелательным взглядом. Долина, где он бродит ежедневно, изображается, как «прелестная, ясная, полная кустарников в цвету», и сравнивается поэтом с улыбкой, которая заставляет забыть все заботы. Поэт вовлекает в эту идиллию снегирей, синиц, зябликов, цветущий боярышник, наконец образ милой пастушки с голубыми глазами и робкой улыбкой. Затем, когда он возвращается в сумерках домой, в круг его внимания попадает и могучий утес, и торжественная луна, и гребни волн, похожие на стадо белых овец. Мы не только видим все это, но и слышим вместе с ним, как звенит в полях пастушеская песня, как благоухает луг, как шумит ветер.
Там, позади меня, где тьма долину скрыла, Звенит в тиши полей напев пастушки милой; А пред моим лицом, как сторож вековой Подводных рифов, скал, медуз, травы морской, Неугомонных волн и пены их летучей, Стоит пастух-утес, на лоб надвинул тучи, И, гулу вечности внимая, смотрит он, Как в нимбе призрачном на темный небосклон Луна торжественно и важно выплывает; А ветер между тем сердито завывает И гонит грозную, высокую волну, Барашков белых шерсть вздымая в вышину.Лирический сборник «Созерцания» отличается полнотой и многообразием душевной жизни, поэтической образности и лексики. Если порой здесь появляются «черные бездны» или «гигантская рука ночи» («Horror»), то здесь же шумит и резвится веселая стайка воробьев («Птицы»); воинственные строки «Ответа на обвинение» сменяются нежными и грустными стихами, в которых поэт выражает свою боль после трагической гибели дочери; тоске изгнанника, вылившейся в проникновенные, полные тревоги «Слова над дюнами», сопутствует спокойное созерцание величественной природы в пасторальной идиллии «Пастухи и стада». Вместе с тональностью сменяются и образы, и эпитеты, и краски поэзии Гюго, подобно тому как переходят в «лазурь» мрачные цвета бушующего океана в стихотворении «Гранвиль, 1836».
Успех «Созерцаний», выпущенных в 1856 г., был огромен. Все любители поэзии, как рассказывает Андре Моруа, нашли в этой книге лучшие из созданных Виктором Гюго лирических стихов. Свое восхищение сборником выразили Мишле, Дюма-отец, Жорж Санд и другие знаменитые современники поэта.
Однако многообразный гений Гюго не мог ограничиться лирикой, как бы она ни была глубока и совершенна. Ибо личные чувства и переживания поэта всегда сливались с напряженной
мыслью о судьбах мира. К тому же жизнь на острове, среди бушующих стихий, на берегу океана располагала его к раздумьям о перипетиях и катаклизмах, происходящих как в природе, так и в человеческом обществе. «Я нахожу изгнание все более и более благотворным… Я чувствую себя на подлинной вершине жизни, и я вижу реальные очертания всего того, что люди называют деяниями, историей, событиями, успехами, катастрофами — необъятную механику приведения…» — записал поэт в своем дневнике джерсийского периода [56] .56
Цит. по: J.-B. Barr*re. Victor Hugo, p. 165.
С этой постоянной мыслью о «деяниях, событиях, успехах и катастрофах», которые наполняют многострадальную историю человечества, и связан эпический размах, присущий поэзии Гюго. Отдельные черты эпоса можно проследить уже в его раннем творчестве: они проявлялись и в «Восточных мотивах», и в стихах, посвященных Наполеону в 30-е годы, тем более в бушующем «Возмездии» (поэма «Искупление» и другие)» Однако настоящей эпической мощи поэзия Гюго достигает в многотомной «Легенде веков» (1859–1877–1883), которую он начал после переезда на остров Гернсей и уже не прекращал работу над ней до конца своей жизни.
Сначала поэт замышляет маленькие эпопеи героического характера. Затем замысел разрастается, и «маленькие эпопеи» объединяются в одно колоссальное произведение, в котором поэт решил, как он сам заявляет в предисловии, изобразить человечество в многочисленных аспектах: «истории, сказки, философии, религии и науки», сливающихся «в одном грандиозном движении к свету».
Первая серия «Легенды веков» появилась через три года после опубликования «Созерцаний». На место впечатлений и дум, воплощенных в «Созерцаниях», в поэзию Гюго входят теперь эпические картины легендарного и исторического прошлого человечества, зрелище давно минувших эпох с характерными для каждой из них обстановкой, костюмами и характерами. Живописный элемент, благодаря этому, снова занимает здесь огромное место, как некогда в «Восточных мотивах». Однако теперь замысел его более обширен: он охватывает историю многих стран и народов, что и определяет масштабность и точность его рисунка, мощность рельефа, яркие цветовые и световые эффекты.
В эти годы во французской поэзии пользовались большим успехом «Античные поэмы» и «Поэмы и стихотворения» Леконта де Лиля, вышедшие в 1852 и 1855 гг. В предисловии к «Античным поэмам» автор требовал ухода в прошлое, утверждая, что главный интерес поэзии заключается в оживлении древних цивилизаций, исчезнувших из жизни. При этом Леконт де Лиль отказывал поэту в праве выражать в поэзии свои эмоции и свои личные убеждения, считая, что поэт должен быть лишь объективным и бесстрастным свидетелем воссоздаваемых им событий.
Гюго в известной мере разделяет первую часть положения, высказанного Леконтом де Лилем, уводя своего читателя в страны Древнего Востока, в средневековую Англию, Испанию или Италию, но резко полемизирует с принципом бесстрастной описательности, воплощенным в «Античных поэмах». Если он и обращается к истории, как уже делал это в романе и драмах 30-х годов, то лишь для того, чтобы историческими примерами подтвердить свои убеждения и совершить нравственный суд над человеческими деяниями прошлого и настоящего. Переосмысление истории производится автором «Легенды…» с моральных позиций. Когда история кажется Гюго недостаточно красноречивой, он раздвигает ее рамки и обращается к библейской легенде или же к собственному вымыслу, пронося через все произведение резкое неприятие существующих форм общественной жизни.
В драматических сценах «Легенды…» показана бесчеловечная жестокость коронованных деспотов и церкви начиная с самых далеких, доисторических времен. Страшная эра крови, насилия, войн и преступлений открывается «Надписью» на могиле древнего властителя Меза (жившего за 900 лет до нашей эры); в этой «Надписи» прославляются как его «величайшие» деяния — уничтожение целых народов, продажа женщин, распятие на кресте маленьких детей. «Легенда веков» показывает восточных деспотов, погрязших в кровавых злодеяниях, средневековую инквизицию с ее зловещими кострами, галерею легендарных и исторических королей — коварных, алчных и бессердечных, подобно испанскому Филиппу II, изображенному, как злобный призрак, наводящий ужас на все живое своей смертоносной Армадой («Роза инфанты»).