Вишнёвый луч
Шрифт:
"О, какой интересный лектор, - подумала я.
– И Пётр тоже читал Кришнамурти, но без восторга. Он не может признать учительство над собой, а в остальном они вполне договорились. Я, право, даже не ожидала, что эта степень гордыни уже запущена в культуру, причем давно. Вон сколько слушателей. А он так решительно излагает, будто уверен во взаимопонимании. Значит, искушение духа и гордыня запущены на конвейер. Всё. Человечеству п....ц. Скоро нас кое-где очень сильно смоет... Где же девушка?"
Вдруг слышу: моя куколка взлезла на сценку рядом с лектором и вещает в микрофон:
– В минувшем веке я очень, конечно, много сил
Мне стало скучно. Она была права, но всё это было актуально лет пятнадцать назад. Теперя гедонисты духовничают по-новому, посмачнее, скажем так.
Я слушала вполуха и понимала, что всем-всем-всем моим современникам надо срочно выписать рецепт Пифагора: прежде чем зачислить ученика в свою школу, он давал испытание - пятилетнее безмолвие. Вот бы всем помолчать с пятилеточку!
– Как удалось выяснить в ходе вышеупомянутой практики, - всё говорила и говорила девушка, - писателю чрезвычайно трудно не вампирить своих читателей, а оратору - слушателей. Художники, скульпторы, музыканты-исполнители, - тут возможны варианты, что и не съедят, но варианты чисто человеческие, не профессиональные, не вытекающие из специфики труда. Самый страшный крокодил - тот, кто пишет или говорит, то есть пользуется словами. У него людоедских возможностей больше всех.
– Девушка потупила взоры.
– Он может, например, ляпнуть, и не раз, что Истина - за пределами слов. А сам будет низать слова и делать вид, что у него сей инструментрий всегда валялся в сарае без особой надобности, а тут просто вы, голубчики, внезапно пришли с вопросами - и недосуг бежать в лавку за другой знаковой системой.
Невидимый мне зал понимающе загудел: "Семио-о-о-отика!".
– Есть, конечно, самоотверженные писатели и ораторы, самовосполняющиеся из другого источника, но их мало, и их тексты не перепутаешь с вампирскими. К нам сегодня пришла одна дама, она здесь впервые, она сейчас тестируется, я вам её покажу.
Девушка, наконец, вернулась ко мне, отключила от тока и датчиков, распечатала картинку с компьютерного экрана, где вишнёво светилась моя голова, и провела на сценку. Там стоял лектор, ослепительно прекрасный, седой, любомудрый, во льняных брюках и чесучовом пиджаке, словно его только что выпустили со съёмок фильма про нэпманов.
– Вот она, - сказала девушка, кланяясь публике вместо меня.
– Она светится вишнёвыми лучами, и такого мы ещё не видели. Господа ясновидящие и ауровидящие! Протестируйте её сами, без компьютеров, пожалуйста.
И ведь что интересно, никто не спрашивал моего соизволения ни на одну из назначенных процедур. Видимо,
тут всё было заранее решено, что над журналистами и писателями можно ауровидствовать сколько угодно.– Вишнёвый луч! Вишнёвый луч!
– закричали все они через несколько минут кто радостно, кто в ужасе. Одна старуха зарыдала, как ведьма в ночном лесу, из-под трухлявых коряг. У неё даже волосы превратились в опята.
Лектор подошёл ко мне, заглянул в глаза, и я опять проснулась.
Лежу на полу, в своей прихожей: это сразу видно, поскольку у меня белый паркет. Нелакированный. Носом ударилась. Чуть разбрызгалась кровь, но ничего особенного, всё цело. Встаю. Шатаюсь, падаю в постель. Так. Сегодня опять никуда не пойду. Опасно. Тяжёлые сны.
До чего же грязно умирает любовь...
Джованни проснулся, поднялся и упал. Ноги ныли, как перебитые-передавленные.
Он посмотрел на шустрого гостя: Потомуч прыгал по комнате, перелетая с полки на люстру, и выкрикивал ритмичные стихи на нелатинском языке.
Джованни дополз до кресла, грохнулся на седалище и пульнул в гостя пустой чернильницей. Потомуч обиженно пискнул и завис над камином.
Джованни терпеливо рассматривал диковинного приятеля, ожидая комментариев.
– Знаешь, как отличить душу от тела? А молодую душу от старой?
– несколько невпопад спросил Потомуч.
– Да ты мастак завязать беседу. Но, кажется, знаю. Молодая - моложе.
– Ха-ха! Смешно, - одобрительно махнул ушками Потомуч.
– Есть иные приметы. Старая душа не выносит запаха нежного темени новорождённого младенца.
– Понимаю, - сказал Джованни, пытаясь пересчитать незаконных младенцев, порождённых им в любовной тоске по Марии.
– Видимо, душа моя страшно молода.
– О, если бы всё было так просто, как твоя арифметика!
– Потомуч спустился на стол и поставил чернильницу на самое видное место.
– Я часто бываю у вашего брата писателя и...
– А ты всё-таки представился бы, а?
– попросил Джованни вежливо-вежливо.
– Так.
– Потомуч посмотрел куда-то вверх.
– По-русски ты, скорее всего, ни бум-бум. Да?
– Да.
– Значит, для тебя просто: Ошибка. Но по-русски я называюсь гениально: Потомуч! Но понять высоту моего имени можно лишь в той системе, которая ошиблась, порождая меня. Я, по-честному, знамение времени. Символ эпохи.
– Какой?
– Ну... тебя тогда уже похоронят. Ну, зачем тебе...
– Потомуч порозовел и засмущался.
В самом деле, как объяснить смертному человеку, что вчера он стал бессмертным писателем, а оценку ему выносит Ошибка, которую сделают через шестьсот пятьдесят три года в одном гуманитарном университете, в одной относительно северной стране, где творение Джованни будут читать, издавать и не понимать веками.
– Я вполне готов тебя послушать. Мне уже было больно. Некуда больше.
– О, есть куда! Есть!
– Куда?
– печально спросил Джованни, почему-то вдруг вспомнив тот день, когда он увидел Марию впервые. На жадном до наслаждений духа Востоке сие впечатление назвали бы мгновенным расширением сознания.
Ударная волна небесного света низринулась прямо в душу Джованни, вырвала сердце и на невесомом, как белый пух, облачке перенесло к ногам прекрасной незнакомки. О, времена! Во нравах той поры вполне было нормально - упившись видением, возжелать ощущений. Джованни возжелал.