Вкус свинца

– План у него! – мама не унимается. – Мне не нравится, потому что то, что ты, Вольфганг, предлагаешь, незаконно.

– Ты права, но бывают случаи, когда про законы можно забыть. Особенно в ситуации, в которую попал Коля… не по своей воле. И не только Коля, мы все, в известном смысле, попали.

Восхищаюсь отчимом. Такой тонкий ход мне бы никогда не пришел в голову. Но главное – я в восторге от того, что Вольф ставит избавление Коли от грозящей ему опасности выше уложений закона. Может быть, сам он и не считает это чем-то особенным и достойным уважения, ноя – да.

– Я тоже так думаю. С моральной точки зрения – это очень благородный поступок, – бросаю на Вольфа одобрительный взгляд.

Все молчат. Внезапно чувствую, как защемило в области сердца. Догадываюсь, в чем дело – хоть идея Вольфа и великолепна, мне не хочется расставаться с Колей. Смотрю на своего мастера.

– Ты поедешь? – задаю вопрос.

– Не знаю… слишком неожиданно… нужно обдумать.

– Ну да, конечно… но, Коля, ведь нигде же еще не написано, что русские и в самом деле придут! – не могу придушить свою наивную веру в хорошее.

Сидим, не проронив ни слова. Судя по лицам Коли, Вольфа и мамы, наверно, я сморозил глупость. Глупое ощущение. Мама легонько щелкает меня по затылку, а потом гладит ладонью.

Ночью, уже лежа в постели и припоминая все, что произошло в этот рождественский вечер, чувствую, что мое настроение опять на нуле. Похмелье? Похмелье не от выпитого, а от дурного предчувствия, что вряд ли мне доведется разрешить противоречие между душой и телом. Похмелье еще и от мысли, что Коля может уехать, и от идиотской ситуации, которая возникла в целом мире. Мутное настроение разодрало мою сонливость в клочья, только под утро удается заснуть.

На новогодний бал сходить не удалось, сразу после рождества Коля разболелся. Чихает, кашляет, его знобит под толстым одеялом. Но утверждает, что в первую неделю января будет снова как огурчик. Врач выписал капли, можешь сходить в аптеку? Конечно, могу. Еще принесу из дома банку меда и черносмородиновое варенье. Коля, конечно, хозяйственный мужик, но еще не достиг такого уровня холостяка, что и варенье сам себе варит. Еще одна просьба – сходить к тетке Алвине и рассказать, что с ним приключилось, иначе волноваться будет. Он сначала объясняет, как туда добраться, а потом берет лист бумаги и рисует таки мне настоящую карту.

– Посмотри, пожалуйста, как она там справляется, – Коля виновато смотрит на меня.

– Да, но мне же нужно идти красить.

– Только так, посмотришь и сразу обратно, больше ничего не прошу.

– Ну, ладно, ладно.

– И еще. В случае, если Вольф сам не забыл, скажи ему, что не придется паспорт подделывать. Я не собираюсь драпать.

– Серьезно? – от радостного известия улыбка сама появляется на моем лице. – Но ты же…

– Что я?

– Нет, ничего… Но ты же сам сказал, если б ты был на нашем месте, рванул бы отсюда.

– Ха! Я же сказал, если бы был! Если бы! – повторяет Коля. – Но я не на вашем месте. В кухне можно трепаться, о чем угодно… Знаешь, я, тут полеживая, пораскинул мозгами и понял, что затевать такую рокировку очень сложно. В действительности, это просто невыполнимо, если понимаешь, о чем я.

– Наверно, понимаю… – не ожидал от Коли подобного философствования. Очевидно, долгое пребывание в постели все-таки оказывает свое воздействие на мозг.

– Смириться с иноземцами в своей стране, наверно, еще смогу, а вот по силам ли прижиться в чужом месте? Не уверен.

– М-да, что тут скажешь.

– Именно, поэтому я и остаюсь на своем месте, а вы – на своем. Как говорил старый Лавиньш, в чужие штаны и мешок запихать можно. Каждый сам должен решить, что ему делать. А если будет невмоготу, где-нибудь тут и спрячусь.

– Под кроватью?

– Не валяй дурака! Иди.

Алвина со своими коровами обитает за южной границей Зиепниеккалнского кладбища. Здесь, среди песчаных дюн, где кадеты военной школы в девятнадцатом году сражались с бермонтовцами, здесь, где мы, мальчишки-подростки, гоняли с горок на лыжах – они тогда казались такими высокими, – земля здесь довольно скудная, но для нескольких коров и коз корма хватает. С другой стороны улицы Малу – пастбище, да и опушки полны густой травы – летом вволю и на зиму можно сеном запастись с лихвой. Если идти по улице Реймерсмуйжас – еще недавно она звалась улицей Мисы, то кажется, что в каждом доме держат какую-то скотинку и кур. Сельский воздух здесь врывается в ноздри куда сильнее, чем в городе. Да что говорить – тут городом и не пахнет.

– Кого ищем? – хозяйка за веревку тащит из сарайчика старую жестяную ванночку, полную дров.

– Вы Алвина… – вдруг вылетела из головы ее фамилия. – Тетя Алвина, я от Николая. Брискорна. Коля заболел. Меня зовут Матис, мы вместе работаем.

– Ах, Боже ми… Никак в больницу попал?

– Нет, не так страшно. Дома лежит. На Рождество простудился, кашляет, сопли текут… Но надеется через неделю быть на ногах.

– Жалость какая! Как он там один управится? – веревка выскальзывает из пальцев Алвины, когда она взволнованно прижимает ладони к груди. – Я ж говорю, жил бы у меня, вылечила бы в два счета. Зову, зову, а он ни за что. И на работу далеко ходить. Не завел ли он там себе милашку, а?

– Ни одной не заметил. Нет у него времени, много работы, – похоже, тетка Алвина собралась языком почесать, но у меня нет ни малейшего желания слушать бабью болтовню. – Разрешите! – поднимаю упавшую на землю веревку и тащу ванну с дровами в сторону крыльца.

– Да я и сама могу, но, раз уж такой помощник сыскался, возражать не буду.

Ну, я влип. Она выпытывает, кто я, кто мои родители, где живу и так далее. Отвечаю вежливо, но кратко и неохотно, спрашиваю, не нужно ли еще чем-то помочь. Нет, сама справится, только поленья такие тяжелые. Приношу дров по крайней мере на неделю, а, когда направляюсь к дверям, хозяйка ставит кофе на стол. Напрасно я талдычу про срочные малярные работы. Насильно усаживает меня за стол, потому что так же нельзя – работать заставила, а кофе с печеньем не предложила. Стыдоба. Пока лакомлюсь угощением, она берет с полок мешочки с травяными чаями, отсыпает в небольшие бумажные пакетики и, не прерываясь, рассказывает, как раньше служила у хозяев в Эргли, а сюда перебралась к брату, который уже на том свете. Теперь ей нужно все тянуть одной. Мужа Господь прибрал на войне в семнадцатом; сын связался с большевиками, погиб в девятнадцатом. «Спасибо Нику, добрый человек, находит время помочь. Могли бы жить вместе, но как сойтись с мамой своего дружка Густыня. Я же помню, как оба они в коротких штанишках в школу ходили. И Николай такой сдержанный, наверно, надеется встретить кого помоложе. Да, годы летят, все мы стареем. И что там я, старуха…»

– Ой! Ну, малыш, я тебя заговорила. Ты уж не серчай, хочется же с кем-то поболтать.

– Конечно… вам спасибо большое за кофе. Ну, я пойду.

– Тут тысячелистник, малинка, ромашка, липовый цвет… пусть Никиньш пьет и поправляется, – на прощание она сует мне в руки пакет с травяными чаями.

Встаю из-за стола, и чувствую – у меня голова кругом идет, поскольку, говоря словами Вольфа, на карте каждой кочке место нашлось – девятнадцатый год, школьный товарищ Август, Николай родился под Эргли. Выйдя на дорогу, припоминаю и фамилию Густыня – Надель. Die Nadel. Иголка, хвоя. Поэтому и дом называется Скуиняс [18] . Ха, меня не проведешь!

18

Скуиняс (Skuijnas) – в переводе с латышского – хвоинки.

– Я знаю, кто такая тетка Алвина! – войдя в комнату Коли, кладу на стол пакетики с чаями.

– Ну, и кто она? – Коля смотрит на меня.

– Сам знаешь. Мать Густыня!

Коля отворачивается. Тьфу ты, как неловко вышло. И как я, дурак, не подумал о том, что раскрытая тайна может его огорчить. Ну хоть бы раз прикусил себе язык.

– Пинкертон, ничего не скажешь, – Коля говорит, не глядя на меня. – Я думал, что будет лучше тебе не знать про это… Ей-то, я надеюсь, ничего не ляпнул?