Владимир Ост

– Вроде цел, – сказал он. – Рикошетом никого не цепануло? – Он посмотрел на милиционеров и, обернувшись, по-видимому, только сейчас заметил Василия у себя за спиной.

– Я – нормально, – ответил один милиционер.

– И я в порядке, – сказал второй.

– А я тем более, – сказал Наводничий.

Оперативник хотел что-то сказать фотографу, но сдержался – не до того было. Он снова сосредоточился и сделал милиционерам знак, чтобы шли за ним в квартиру. А Василию махнул рукой, мол, проваливай.

Наводничий, который остался ждать перед дверью, еще пару раз снял труп убитого.

– Карточки будут – ну, просто супер, – сказал он. – Только вот бы он еще не лицом вниз валялся.

Осташов подошел к Василию. Перед друзьями лежал щуплый парень с большой выходной раной в спине, рубаха в этом месте была буро-черной. По полу, на уровне груди, медленно растекалась черная лужа крови. Покрытие в прихожей было дощатым, и три-четыре ручейка из этой лужи двигались к плинтусу по руслам, образованным продольными стыками досок.

Дальнейший осмотр квартиры милиционеры закончили быстро, обошлось без приключений. Внутри обнаружился только совершенно безобидный старик-алкаш, который лыка не вязал, его вывел в наручниках один из молодых милиционеров.

– Можно зайти-то? – громко спросил Наводничий.

– Нечего тут ходить, – ответил откуда-то из комнаты не видимый Владимиру опер. – Концерт по заявкам окончен. Иди вниз, я сейчас тоже спущусь.

– Окей, все, только последний кадр сделаю.

Василий наклонился к мертвецу, аккуратно просунул руку под его голову и повернул ее набок, держа двумя пальцами за нос.

– Ну вот, – сказал он. – Так хотя бы в профиль видно.

Наводничий успел сделать пару снимков, когда в коридор из комнаты шагнул оперуполномоченный.

– Вася, это место происшествия… твою мать. Какого ты здесь что-то трогаешь?! Сначала огонь спровоцировал, а теперь… С тобой и не захочешь – начнешь материться.

– Ну он же таблом вниз лежал – как его снимать? Я ему только башку повернул.

– Забирай своего друга, и валите отсюда, – заорал выведенный из себя опер.

Когда Наводничий и Осташов вышли из подъезда, на Владимире лица не было.

– Ты чего такой бледный, перенервничал? – спросил Василий.

– Знаешь, кто это был, кого сейчас убили? Тот самый – это он меня ножом пырнул.

– Серьезно? Охренеть. А чего ты ментам не сказал? Хотя – правильно, что не сказал. Стал бы свидетелем, писанина, протоколы. Как в анекдоте про тещу: на хрен, на хрен – умерла, так умерла.

Владимир закурил.

– Ну и денек сегодня, – сказал он, выпустив дым. – День старых знакомых. То Ивана ни с того ни с сего встретил, то теперь этого…

– Ивана, это какого, Махрепяку?

Осташов кивнул.

– Слушай, ты, кстати, дай мне адрес, где этот Махрепяка квартиру купил, – сказал Наводничий. – Тебе там светиться не надо, потому что тебя он, скорей всего, хорошо запомнил. А мы с Гришаней как-нибудь вечерком туда подскочим, осмотримся.

– Ты все-таки вцепился в это дело, да?

– Ну, не знаю. Посмотреть, просчитать надо – стоит ли? Я вообще-то компрой никогда не промышлял. Но почему не рискнуть? Ты адресок давай.

– Домой мне позвони сегодня, скажу, так я номер дома и тем более квартиры не помню.

* * *

Поздно вечером Наводничий позвонил Осташову. Владимир давно уже спал, и звонок разбудил его.

Кое-как отыскав в ящике письменного стола нужную бумажку, он продиктовал адрес квартиры Ивана Кукина и быстро закончил разговор.

Затем умылся и снова лег. Но сразу заснуть не удалось.

В памяти всплыла картинка с трупом застреленного опером замухрышки. Это было сильное впечатление. Владимир вспомнил, как показался ощеренный рот убитого, когда Наводничий повернул его голову. И это напомнило Осташову мерзкую улыбочку, появившуюся на лице замухрышки тогда, летом, у дома Галины, после того, как Владимир схватился за рану.

Лежа потом в больнице, да и позже Осташов с особой ненавистью вспоминал именно эту надменную, хамскую ухмылку. Владимира бесило это воспоминание. Он жалел, что не догнал тогда мерзавца и не избил его, хотя силы позволяли. Короткое время, которое у него было для расправы, он упустил, подонок просто ушел, скрылся не спеша за поворотом, и Осташова терзало сознание невозможности мести. Отчего-то именно этой улыбки, а даже не самого факта ранения ножом он ни за что не мог бы простить молодому, чуть ли не малолетнему замухрышке. Владимир не раз желал ему смерти, и представлял его мертвым, в гробу. И вот сегодня эта воля совершенно неожиданным образом осуществилась.

Осташов ощутил удовлетворение от свершенной, пускай и чужими руками, мести. И одновременно – стыд: его стала мучить совесть за то, что он – все-таки он! – убил человека. Но главное, что поразило Владимира, заключалось в самой его убежденности, что он (так уж выходило) может одним своим желанием, своей фантазией причинить кому-то реальный вред. Осташов решил, что сегодняшняя смерть замухрышки была совсем не случайной. Несмотря на свое всегдашнее пренебрежение к мистике, Владимир вдруг с уверенностью подумал, что между видениями, в которых его обидчик представал лежащим в гробу, и гибелью этого обидчика была вполне прочная связь.

Владимир ощутил гордость за себя, за свои загадочные духовные возможности. И тут же затем испытал страх. Он испугался этой таинственной силы, она была слишком опасной. Осташов помнил, что почти так же желал несколько раз смерти, например, как это ни кощунственно, и матери, и отцу (разве что, не представляя их в гробу). Это случалось, когда родители слишком подавляли его, мешали ему жить так, как он считал нужным. Слава богу, с ними ничего до сих пор не случилось. Наверно, потому что он желал им смерти не по-настоящему, предположил Владимир.

Осташов встал, надел домашние тренировочные штаны, накинул рубаху и вышел на балкон покурить.

Это немного отвлекло его от мрачных размышлений.

Затем он вспомнил, как, стоя несколько месяцев назад здесь же, на балконе, думал о смерти, как боялся ее. Теперь былого ужаса в его душе не было и в помине. О возможности своей смерти он больше не задумывался, ее для Владимира уже просто не существовало. Он не мог умереть – он любил! И его страстная любовь к Анне перекрывала все. И в мире не было преград, которые он не мог бы преодолеть благодаря этому чувству, не существовало целей, которых бы он не мог достичь. Лишь одна была закавыка – любовь все еще не завоевала для него саму Русанову. С чем Осташов смиряться не хотел.