Вне рутины
Шрифт:
— Вы курите, Антіохъ Захарычъ? — быстро спросила Манефа Мартыновна у Іерихонскаго. — Если курите, такъ пожалуйста… Вотъ папиросы, вотъ спички… У меня и Соняша иногда балуетъ. Эти папиросы ея работы.
— Не изъ курящихъ-съ, — отвчалъ Іерихонскій, сдлавъ легкій поклонъ. — Когда-то нюхалъ-съ, но бросилъ-съ, хотя говорятъ, нюхать табакъ для прочистки зрнія хорошо. Лтъ двадцать ужъ бросилъ-съ… Обстоятельства заставили или, лучше сказать, духъ времени. Вс бросать стали. Половина нашей канцеляріи бросила. Остался одинъ начальникъ нюхающій, но и онъ вскор волею Божіею помре. Назначенъ былъ къ
Іерихонскій ткнулъ себя правой рукой въ грудь сорочки и при этомъ Манефа Мартыновна замтила у него на указательномъ пальц большой золотой перстень съ красной сердоликовой печатью.
Манефа Мартыновна безпокойно косилась на дверь спальни и съ нетерпніемъ ждала, что дверь отворится и покажется Сопяша, но дочь не показывалась. Приглашать Іерихонскаго до выхода дочери къ чайному столу она считала неудобнымъ и въ ожиданіи дочери ей поневол пришлось измышлять мотивы для разговора.
— А въ винтъ вы играете, Антіохъ Захарычъ? — вдругъ спросила она, обрадовавшись, что нашелся мотивъ.
Іерихонскій засіялъ.
— Обожаю-съ, — отвчалъ онъ. — Вотъ отъ этого грха не могу себя отучить, да считаю и излишнимъ. Вдь вс нынче винтятъ. Винтятъ и статскіе, винтятъ и военные, винтитъ даже духовенство. И ничего я тутъ не нахожу предосудительнаго, если по маленькой, для препровожденія времени…
— Что-же тутъ предосудительнаго, помилуйте… — поддакнула хозяйка.
— Вотъ, вотъ… И даже напротивъ… Винтъ пріучаетъ къ аккуратности… Неаккуратный человкъ плохой игрокъ въ винтъ. Опять-же онъ развиваетъ память. Жизнь наша вообще не красна, а за винтомъ вы можете забыть вс житейскіе уколы и даже невзгоды.
— Совершенно справедливо, Антіохъ Захарычъ, — поддакнула Манефа Мартыновна.
— Врно-съ. Пойду дальше. За винтомъ хоть и спорятъ иногда другъ съ другомъ, но по моему…
Въ это время въ двери спальни щелкнулъ замокъ. Манефа Мартыновна слегка вздрогнула и взглянула на дверь. Остановилъ свою рчь и Іерихонскій. На порог появилась Соняша въ черномъ плать и съ темно-розовымъ бантомъ ли груди. Лицо ея было хмуро. Іерихонскій поднялся со стула и выпрямился во весь ростъ.
— Пожалуйста, представьте меня… — прошепталъ онъ Манеф Мартыновн.
VIII
— Вотъ позволь, Соняша, познакомить тебя съ У нашимъ сосдомъ Антіохомъ Захарычемъ, — робко начала Манефа Мартыновна, опасаясь, чтобы дочь не сказала что-нибудь дерзкое.
— Вашъ сосдъ Іерихонскій… — подхватилъ Іерихонскій, кланяясь.
Соняша закусила губку и, молча, протянула ему руку.
— Въ сущности мы вдь почти совсмъ знакомы, — продолжалъ онъ, стоя. — Я безчисленное множество разъ имлъ удовольствіе встрчаться съ вами на лстниц.
— Можетъ быть, но я не замчала васъ, — былъ отвтъ.
— Часто я также слышу, какъ вы изволите заниматься музыкой. У меня сквозь полъ все слышно, и я даже различаю мотивы. Знакомъ я, стало быть, и съ вашимъ музыкальнымъ талантомъ. Музыку я и самъ люблю.
— Не похоже. Зачмъ-же вы тогда претендовали, что я играю по вечерамъ? Вы прислали просить, чтобъ я не играла на піанино.
— О, это всего былъ
одинъ разъ, кажется, Софья Николаевна, и я глубоко объ этомъ сожалю. Меня болзнь заставляла. Я простудился, занемогъ инфлуенцей, а потомъ долгое время страдалъ безсонницей. Всего одинъ разъ.— Нтъ, два и даже, кажется, три.
— Опасаюсь, не распоряжалась-ли вмсто меня моя прислуга. Она такъ любитъ меня и бережетъ мой покой. А я, Софья Николаевна, врьте совсти, всего только одинъ разъ посылалъ, и то, когда у васъ была музыка въ соединеніи съ пніемъ. Помню, что какой-то басъ распвалъ.
— Это нашъ жилецъ, студентъ. У него прекрасный голосъ.
Разговоръ этотъ шелъ стоя. Манефа Мартыновна замтила это и сказала:
— Что-же вы стоите, Антіохъ Захарычъ… Пожалуйста садитесь.
— Вырости хочу, многоуважаемая Манефа Мартыновна… Хе-хе-хе… — дребезжащимъ смхомъ разсмялся Іерихонскій и показалъ прекрасные блые вставные зубы.
— Сядь, Соняша, и займи Антіоха Захарыча, — сказала дочери мать, вставая. — А я пойду распорядиться насчетъ чаю. Надо велть подать самоваръ и заварить чай.
— Тогда это лучше я сдлаю. А вы посидите и поговорите.
Соняша сдлала движеніе къ столовой.
— Нтъ, нтъ… Ты не знаешь… Ты лучше останься, а я распоряжусь… Мн нужно кое-что сказать Ненил, - проговорила мать, уходя изъ комнаты.
Соняша промолчала и сла съ кислой гримаской. Слъ и Іерихонскій, многозначительно крякнувъ.
— Слышалъ я, что вы, и помимо музыкальнаго таланта, изволите быть изукрашены и другимъ талантомъ, — началъ онъ, стараясь быть какъ можно боле любезнымъ, и при этомъ нсколько наклонилъ голову.
— Не понимаю, — отвчала Соняша, длая строгое лицо. — Это насчетъ чего? Отъ кого вы слышали?
— Слухомъ земля полнится, многоуважаемая Софья Николаевна. А мы съ вами ближайшіе сосди.
— Да что такое? Что такое?
— Насчетъ вашего таланта къ живописи. Я слышалъ о вашихъ удивительныхъ способностяхъ.
— Это вы отъ кухарокъ? Кухарки разглашаютъ. Да, я училась и люблю писать по фарфору.
— Но зачмъ-же непремнно отъ кухарокъ? — нсколько обиженнымъ тономъ произнесъ Іерихонскій. — Я и помимо кухарки слышалъ…
— Такъ отъ кого-же? Отъ кого? — приставала Соняша.
— Теперь не припомню хорошенько, но слышалъ. Слышалъ про художественно разрисованныя тарелки.
— Ахъ, вы про тарелки? Есть, есть… Да, я пишу на тарелкахъ, но и помимо тарелокъ я занимаюсь акварелью.
— Прекрасное занятіе для молодыхъ двушекъ. Откровенно говоря, это уже получше высшихъ женскихъ курсовъ будетъ, а особливо медицинскихъ.
— А я была и на курсахъ… — отвчала Соняша.
Іерихонскій оскся.
— Вы? — спросилъ онъ. — Но, надюсь, не на медицинскихъ?
— На педагогическихъ.
— Ну, это я еще допускаю, допускаю. Женщина уже по своей природ педагогичка, это, такъ сказать, ея назначеніе… Сама природа… Но медицина и сопряженное съ ней изученіе человческаго тла… Эта самая анатомія, разсмотрніе человческихъ внутренностей, изученіе костей скелета — прямо дло мужское. Предоставьте это мужчинамъ. Это ихъ удлъ. Женщина — это благоухающій цвтокъ… Да, цвтокъ… Поэтому и слдуетъ ее окружить тмъ, что присуще цвтку, его красот… Да-съ…