Внешняя беговая
Шрифт:
— Where does this entrance lead to (Куда ведет этот ход)? — все тем же приказным тоном вопросил командир диверсантов у скукожившегося старлея.
— Я не знаю схему внутреннего расположения помещений, — соврал он, не моргнув глазом, чтобы не лезть в эту проклятую шахту, из которой потом неизвестно как выбираться. — В мою компетенцию входило только знание о месте расположения шахты. Но чтобы не злить еще больше и так недовольного командира, добавил. — Там, через три метра будет еще одна решетка, но не такая прочная. Ее прутья можно будет разогнуть, а еще через два метра стоят фильтры для очистки воздуха. Они легко разбираются. Дальше идет горизонтальный тоннель, ведущий на первый уровень. Из него по винтовой лестнице можно попасть на следующий уровень. Больше я ничего не знаю. Я там не был.
Тут к командиру подошел один из его помощников и не слишком уверенным голосом начал явно что-то говорить по внутренней радиосвязи, чтобы не слышали снаружи. Его речь сопровождалась бурной жестикуляцией.
— Пол, — обратился он к нему, — ты меня хорошо знаешь. Мы с тобой провели немало операций, прикрывая друг другу
— Я слушаю тебя, Кайл, — ответил тот, — только давай без прелюдий. Время — золото. У нас не больше полутора часов.
— Хорошо. Тогда скажи, так ли уж нам надо лезть, в этот чертов лабиринт, схему которого мы даже не знаем? Сам же говоришь, что через полтора часа сюда прилетит птичка и перепашет тут все, что можно своим специальным боеприпасом.
— А если не перепашет? — в свою очередь задал вопрос Роумэн (а это был именно он). Ни ты, ни я не знаем, как глубоко находится тот, которого мы ищем. Сооружения подобного профиля, как ты знаешь, чем-то напоминают отсеки подводной лодки. И каждый из них задраивается многотонными бронированными дверьми. Даже если боеголовка и проникнет на нужную глубину, то это еще не гарантирует полное выведение из строя всего сооружения, а значит и людей, находящихся там.
— Установка, которую русские смастерили, будет все равно уничтожена, так или иначе. Неужели нам так важен человек, фото которого ты нам показывал, что ты готов рискнуть всеми нами?
— Кайл, дружище, поверь мне, — он положил руку на плечо помощника, чтобы немного утихомирить его эмоции. — Ради этого человека я готов поставить на кон все, что угодно, включая собственную жизнь. От него сейчас зависит все наше будущее. Не наше с тобой, а будущее нашей страны. Если мы не захватим его, или, по крайней мере, не ликвидируем, то через год, максимум через два, нашей любимой Великой Америки может не стать совсем. И это не преувеличение.
— Хорошо. Я понял тебя, Пол, — согласился Кайл и без лишних разговоров стал привязывать конец троса к торчащей из бетонной кладки арматуре.
Привязав трос, он начал спускаться по нему вниз. Вслед за ним в темный провал шахты, откуда несло могильным холодом, полезли и остальные.
— Луис, Стив, — окликнул коммандер двоих из своей команды, — оставайтесь здесь и не спускайте глаз с этого русского, — ткнул пальцем в Шептицкого. — Если через час мы не появимся на поверхности, то возвращайтесь на исходную.
— Так точно, сэр! — вскинули руки к шлему те, к кому он обратился.
И тут откуда-то донесся сильный взрыв, от которого вздрогнула даже земля.
— Где, это? — переглянулись, не успевшие еще спуститься вниз диверсанты.
— Не волнуйтесь, парни, — успокоил их Роумэн. — Это наши люди взорвали на аэродроме летающую установку. — Ладно. Я пошел.
С этими словами он сноровисто опустил ноги в шахту и, ухватившись за трос, исчез внутри нее, будто провалившись сквозь землю.
Глава 50
I.
Там же
За два месяца, что медведица жила у коменданта в сараюшке, ей много раз приходилось сталкиваться с людьми. И она уже могла различать многих из них. Это были доброхоты, приносящие лакомство, взамен на возможность попозировать перед фотокамерой рядом с громадным и диким зверем. Их намерения были всегда понятны и не отличались разнообразием. Поэтому она охотно шла с ними на ограниченный контакт, давая возможность постоять возле нее во время очередной фотосессии. Еще было очень много детей. Они были шумными и от них всегда вкусно пахло. Этим маленьким существам, которых она не воспринимала в качестве соперников за обладание кормовой базой, было позволено не только стоять рядом с ней, но даже тормошить и поглаживать ее бока, заметно округлившиеся от сытой жизни. Потовые железы всех, кто посещал ее в эти месяцы, выделяли разные запахи. В основном это была смесь запахов, состоящих из восторга и немножечко боязни. Вообще, двуногие по ее мнению, были странными существами. Они могли одновременно испытывать восторг, боязнь и жуткое любопытство, граничащее с безрассудством. Но больше всего удивляло ее, за все то время, что она бок о бок прожила в их суетном и бестолковом обществе, так это отсутствие со стороны его представителей, какой бы то ни было угрозы для нее самой и ее малыша. Они были суматошливы и нарочито громкими, порой назойливыми и раздражающими до такой степени, что ей иногда хотелось рыкнуть на кого-нибудь из них. Да так рыкнуть, чтобы они не забывались в своем нахальстве и соблюдали правила приличия в ее благородном обществе. Но ни один из них, а у нее побывали уже почти все жители поселка, за редчайшим исключением, не нес ни прямой, ни косвенной угрозы. Конечно, полностью доверять она могла только одному из них, хотя от него порой и несло невообразимо гнусным запахом алкогольного перегара, с которым она заставила себя смириться. Всех же остальных она либо стоически терпела, если это были дети, либо высокомерно игнорировала, делая вид, что ее никак не интересует то, что вокруг нее творится. Этот же, что стоял в нерешительности неподалеку от их с Митричем дома (его дом она считала всего лишь пристроем к своему сараю) источал невыносимую опасность. Своим присутствием он угрожал всем. Угрожал ей самой, ее малышу, самому Двуногому, его старой и сварливой самке, их общему дому и даже земле, на которой она жила. Каким-то сверхъестественным чутьем она видела позади него распростертые крылья Смерти. Двуногий спит у себя в берлоге и не чует, что Смерть бродит вокруг их жилища, и это именно к нему она сейчас пришла в образе другого двуногого — хитрого и подлого, как определила она его по запаху потоотделения. Медведица оглянулась, и тихонько рыкнула на сына, проснувшегося от того,
что почувствовал материнскую тревогу, остерегая того от бродившей рядом с ними опасности. В доме было по-прежнему тихо и темно, а это значило, что выходить на битву со Злом предстояло ей самой, не рассчитывая на помощь кого-либо со стороны.Медведица по своему природному инстинкту, повелевающему непременно догнать и растерзать убегающую добычу, ринулась было вслед улепетывающему врагу, но быстро остановилась. Двуногий друг строго настрого запретил без его разрешения выходить на улицу. Она самостоятельно могла только выбираться к ручью, что протекал с другой стороны дома, где можно было не опасаться столкновения со случайно проходящими мимо людьми. Ей очень хотелось наказать Зло, пытавшееся проникнуть к ним в дом, но в то же время она очень боялась расстроить своим безответственным поведением доверившегося ей человека. Зло отступило, и это была ее маленькая победа. Но оно никуда не сгинуло. Последнее обстоятельство не давало ей покоя. Нужно было как-то предупредить друга об опасности, которая отступила, притаившись, возможно где-то невдалеке, и только ждала своего часа, чтобы наброситься исподтишка. Медведица подняла голову кверху, ловя ноздрями запах отступившей беды. Запах был настолько неприятен, что она в омерзении затрясла головой. На улицу выйти она так и не решилась, но зато тщательно обошла по периметру весь участок, который занимали дом и сарай. В такой нерешительности она пребывала минут двадцать. Больше всего ее сейчас тревожил не запах от плохого человека, а какой-то новый и доселе совершенно неизвестный. Он исходил со стороны залива и с каждой минутой только усиливался. Запах, несомненно, был враждебный. Она вновь заходила кругами по невеликому участку в сомнениях и раздумьях. Неужели ее Двуногий не чует надвигающейся с моря беды? Ведь он, она сама это видела, был таким всемогущим. Он говорил, и все вокруг замолкали, внимая его речам. Он отдавал приказы негромким голосом, и все спешили выполнить его повеления. А сейчас он лежит в своей берлоге, она даже сквозь стену слышит его похрапывание, и ничего не слышит и не чует. Она топталась в нерешительности, абсолютно не представляя, что предпринять. Наконец, ее все же озарила спасительная мысль. Двуногого надо разбудить и тогда все само собой наладится. Она рыкнула, в надежде, что ее услышат в доме и Двуногий сначала прильнет лицом к прозрачной, но невкусной льдине, что вставлена в стену, затем в глубине логова зажжется, наконец, маленькое солнце. А спустя еще немного времени, он, ворча себе под нос, откроет вход и вылезет из своей берлоги. Тогда она сможет попытаться указать ему на опасность, если он сам к тому времени не сможет это понять. Она прислушалась, как собака, наклонив голову набок, но из берлоги не доносилось никаких новых звуков. Она вновь нерешительно потопталась на месте, уминая и без того плотную корку наста. И все же решилась на отчаянный шаг, махнув лапой на возможные негативные последствия. Осторожно поднявшись по ступеням на крыльцо, она тихонько поскреблась лапой в дверь. Прислушалась. В берлоге Двуногого по-прежнему не было никакого движения. Тогда она опять начала скрести лапой по двери, оставляя на ней глубокие царапины от своих громадных когтей. Свое царапанье она сопровождала глухим ворчаньем. Своим упорством она все же смогла добиться того, что в берлоге Двуногого началось некое движение и даже послышались голоса.
— Эй, старый! — пихнула в бок локтем Фроловна своего благоверного. — Просыпайся!
— А-а! М-м! — промычал спросонья Митрич в ответ на слова супруги.
— Просыпайся, говорю! — продолжала она настойчивые попытки его растормошить. — Слышишь, кто-то в двери скребется?!
— Да, кто там может скрестись? — все еще в полусне спросил комендант, не желавший выбираться из лап Морфея в эти последние предутренние минуты самого сладкого сна.
— Ай, оглох совсем, на старости?! — не унималась Серафима.
Он, проклиная в душе неугомонную жену, все же нашел в себе силы оторвать голову от мягкой, на гагачьем пуху подушки. Прислушался. Действительно, снаружи кто-то упрямо скреб в двери чем-то твердым и при этом сопел так, будто перетаскивал на горбу рояль по лестнице в доме без лифта. Митрич приподнялся на локтях, тщательно прислушиваясь к звукам доносящимся снаружи.
— И вправду скребутся, — констатировал он неопровержимый факт.
— Хтой-то там, Миш?! — придушенным от страха голосом прошептала Фроловна, натягивая одеяло до подбородка.
— Да, кто может быть-то кроме нашей Потаповны? — произнес Митрич уже окончательно отходя ото сна.
— Ой! — еще больше переполошилась супруга. — Чего она в дом-то ломится?! Что делать-то?! Она же сейчас дверь вышибет!
— Не вышибет, — попробовал он успокоить жену, но уверенности в его голосе не было.
Полковник, щелкнул выключателем, и тут же комната осветилась от ночной лампы, что стояла на тумбочке возле кровати. Кряхтя стал прилаживать протез. Знакомая много лет операция по надеванию протеза заняла не больше минуты. Столько же времени понадобилось и для того, чтобы натянуть штаны на кальсоны. Супруга боялась даже нос высунуть из-под одеяла, однако продолжала свой бубнеж, перемежаемый укоризнами и жалобами.
— Пойду, гляну, зачем она рвется к нам, — проговорил он, не обращая на стенания супружницы.
— Миша, не ходи! Христом Богом молю! — взвыла Фроловна.
— Ты очумела, мать?! — оглянулся он на нее. — С чего ради ей на меня нападать?!
— Оружие-то, хоть какое возьми! — продолжала выть Фроловна. — Не ровен час, хватит тебя по башке!
— Если по башке хватит лапой, то тут уже никакое оружие не спасет, — со знанием дела прокомментировал он советы жены, надевая рубашку. Застегивая на ходу поясной ремень, вышел на крыльцо. Но прежде мельком выглянул все-таки в окошко. Там, в утренних сумерках, можно было разглядеть белую массивную фигуру Марьи Потаповны, которая продолжала царапать дверь, но уже не так настойчиво.