Во тьме окаянной
Шрифт:
Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:
– Давай, ребятушки, проваливай… Весилитеся, отдыхайте да бражничайте. О делах потом… Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым… Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется…
Спасо-Преображенский Пыскорский монастырь стоял не на возвышенности, как принято на Руси; он словно просел, сполз с высокого холма, или, подобно ладье, причалил в устье небольшой
– Думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладони уместится, – усмехнулся Данила, внимательно оглядывая окрестности. – Как там братия умещается, или, как дикие пчелы, улей себе построили?
– Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю. Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают…
– Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь, так дурак дураком. Вот смотрю и думаю: блаженный ты или холоп от макушки до пяток? Если негодуешь, то на коленях, если выгораживаешь хозяев, так от всего сердца… – Карий махнул рукой и отвернулся от послушника. – Лучше не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро прибудем…
Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:
– Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!
Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Данилу взяла досада, защемила сердце, пробуждая в нем слепую ярость.
– Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?
– Ничего, – обиженно отмахнулся послушник. – Хоть и не из лучших, да пройдет вдвое больше, не запыхается!
– Выходит, по меткому словцу Григория Аникиевича, хоть конь горбат, да мерину не брат…
Снегов удивленно посмотрел на Карего.
– Ты все не понял? – Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. – Почему тогда хмельному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы приманка…
– Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня. – Савва высвободился из цепких объятий Карего. – Сам вижу, нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке стенные дыры наверчены… Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются…
Данила рассмеялся, хлопнув Снегова по плечу:
– Я, признаться, решил, что послушник-то вконец отупел. Жаль блаженного стало…
– Успеется еще… Пожалеешь… – буркнул Савва и потянул за поводья. – Тпр-ру-у, милой!
Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами монастырских ворот. Послушник долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.
– Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? – Густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.
– Брат Фома! – радостно воскликнул Снегов. – Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский, Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти обогреться, Христа ради!
Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:
– А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя давным-давно вогульцы изловили, да их и привел сюда души православные губить!
– Как можно,
брат Фома…– Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей-богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.
– Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?
– Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.
– Хороша встреча, нечего сказать, – усмехнулся Карий. – Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет чем прикрыть Гнедого…
– Впусти их, – донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. – Или ты забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»
Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:
– Сам Трифон сподобил. Старец…
Глава 9
Еже согреших…
Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.
Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал сучковатым дрыном, словно предупреждая гостей: «Не балуй, зашибу».
– Из этого самопала пальнуть хотел? – пренебрежительно спросил Карий. – Или у монахов и палки стреляют?
– Только пужнуть хотел. – Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. – На что мне самопал, я и палкой кого хошь во славу Божию знатно отделаю!
Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек с редкой, еще не сформировавшейся бородкой.
– Он и есть старец? – недоверчиво поинтересовался Данила. – Ему от силы двадцать пять годов будет… А то и меньше…
– Так не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют… – Снегов перекрестился.
– По чему именуют? – переспросил Карий.
– По благодати. – Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. – Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали в сугробе, как сторожевые псы.
Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее.
До их прибытия в монастырь Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым. Прежде, в миру, брат Фома звался Веригою и был знатным в пермских землях вором. Впрочем, не гнушался наниматься на темные делишки и к Строгановым, и к чердынскому воеводе, с легкостью нарушая любые договоренности, за что пять лет назад Аника Федорович решил выдрать Вериге ноздри да отрубить по локти обе руки…
От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший набожного купца, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому… Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей.
«Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был бы… – Фома со злостью ткнул дрыном в снег. – Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное… – Фома тряхнул головой и перекрестился: – Прости, Господи! Избави от лукавого…»