Во тьме окаянной
Шрифт:
– Никак к Григорию Аникиевичу пожаловал? Так ты не в хоромы ходь, а сразу в баню. Он тама из себя скверну гоняет… – Дворник заломил шапку, утер вспотевшее лицо снегом и указал, где найти хозяина.
В небольшой, но ладно срубленной баньке тепло и сыро. Пахнет березовым листом и густым ароматом хвои. На полоке горит свеча. Истоплено, но не для пару, а ради теплого омовения. Григорий Аникиевич, босоногий, в белоснежном исподнем, стоял возле парной шайки и полоскал водкою рот. Заметив Данилу, улыбнулся, протягивая хмельной ковш. Карий отрицательно покачал головой.
– Тебе виднее,
– Праздники, Григорий Аникиевич, минули. Пора волчий лов открывать. – Карий кинул на полок отсеченный волчий хвост. – Обоз твой еле уцелел, воротная стража одного застрелила.
– Худо, зверь пошел крупный… – Строганов покрутил хвост и бросил его к порожку. – Надобен пытливый ловчий, хитрый, рыщущий, ни в чем волкам не уступающий. Такой, что ведает повадки и хитрости не только зверя, но и оборотня. А такого ловца у меня нету!
– Что, пермяки не добывают волков? Или среди них охотники перевелись?
– Куда там! Святое зверье! – Строганов махнул рукой. – Думаю, врут, черти, специально берегут волков в своей Парме, чтобы русские особо в их уделы не совались…
– Сами как промышляют? Бьют же стрелами и белок, и куниц, и осторожных соболей добывают, неделями в лесах пропадая. Почему же волки их не режут? Или какой уговор промеж себя держат?
– Выходит, что так… Загнали нас в городки да в острожки, как в клети, земля только на царевой грамоте наша. Пермяки ею миром правят, вогульцы – войною. А мы взаперти сидим, стены ладим повыше да покрепче, глаза пучим, как их деревянные болваны…
– Негоже жить, когда от страха небо с овчинку кажется… – Данила почуял, что купец готов к схватке, не боясь никакого исхода. – Разберемся с волками, одним ворогом меньше станет.
Строганов поставил ковшик на лавку и принялся промывать лицо березовым настоем:
– Есть парнишка, Пахомием кличут, безусый, совсем малец… Отец его был знатным следопытом, настоящим крещеным лешаком, волхователем Пармы. За зиму столько мягкой рухляди наготовит, что и царю не стыдно преподнесть за весь Орел-город!
– Что с ним случилось? – Карий подал Строганову рушник.
Григорий тщательно утер глаза, затем уши и бороду, а потом начал не спеша вытирать руки.
– Извели, окаянные. Не то ядом, не то порчу наслали. В месяц высох мужик, сгорел, как лучина, да и в тень смертную сошел…
– Искали виновных?
– Искали! Монах пленный, взятый с войны Ливонской, Бенька Латинянин, почитай, половине девок титьки перещупал, все волосы с тела обрил. Представь, каков паскудец! Так после сего ребята так отделали, что он чуть было в нашу веру не покрестился. Я не позволил. Сказал, что у нас силком никого не гонят. А мужикам наказ дал: кто Беньку дерзнет бить, тому собственноручно ноздри рвать стану!
– Помогли уговоры?
– Как иначе? Ясно, помогли. Только Бенька все равно боится из хором выходить. Целыми днями сидит, книжки латинские читает… Ну да и аминь с ним, пусть себе читает. Глядишь, и он на что сгодится!
Карий усмехнулся, подумав, что Строганов наверняка
точно так же думает про него.– Сведи-ка меня с Пахомием. Погляжу на него, потолкую, может, что передалось ему от отца. Да и зверь не хитрее и не крепче человека будет. Из праха изошел, в прах и сойдет…
Строганов вышел в предбанник, залез в катаные чуни и укутался в тулуп:
– Добро, Данила, добро! Сейчас же кликну Пахомку, вместе посидим, покумекаем. Истинно говорится, не так трудно сделать, как тяжело задумать. Пора бить волков: не все окаянным Масленица!
– Волк, все ра-авно, что человек, ищет лучшей до-оли через чужую кро-овь, да идолу, лесному Царьку, мо-олится… – Смущенный, что сидит за одним столом с самим Строгановым, Пахом заикался, беспрестанно от волнения теребя мочку уха. – Только алчность их превы-ыше человеческой жа-адности, да ярость ихняя слепа, оттого и вера их сла-абже нашей.
– Ты, отроча, прежде чем рот открыть, крепко подумай. – Негодуя, Григорий Аникиевич, хлопнул по столу ладонью. – Битый час травишь побасенки! Ты не о вере волчьей толкуй, говори, как можно побыстрее извести проклятое племя. Или мыслишь, что не звери они, а волколаки, и в деле без колдовства никак не обошлось? Тогда прямо скажи, Строгановы за правду не карают!
– То не са-ам умыслил, то меня ба-атюшка учил. – Пахомий потупил глаза полные слез. – Сперва велите ска-азывать без утайки, как есть, а потом бра-аните…
– Никто тебя не бранит, – ободрил паренька Данила. – Непривычно говоришь, путано. Как не усомниться?
– Вера-то гла-авней всякого колдовства будет. – Пахомий виновато посмотрел на Строганова. – Убьешь волка без веры, та-ак его дух в чело-овека войдет, изведешь стаю – столько ж людей станут во-олками.
– Не верю! Чертовщина, да и только! – Григорий Аникиевич смачно выругался, но, вспомнив о начавшемся посте, смирил гнев и троекратно перекрестился. – Видишь, дурья башка, оборотнями во искушение вводишь!
Он встал из-за стола, походил по комнате и быстрым, не терпящим возражения голосом сказал:
– Теперь подробно рассказывай, как надобно привадить волков да обложить кумачовыми лентами, где спорей располагать загонщиков со стрелками. Волков перебьем, знатное богомолье устроим, монастырь добром пожалуем, глядишь, святыми молитвами и прогоним волчий дух!
– Не тот ли дух, Григорий Аникиевич, изгнать хочешь, что веками в Пыскорсхой пещере хоронится?
– Свят, свят, свят! – Строганов обернулся к образам и, крестясь, прочитал трисвятое: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…»
Закончив молитву, вновь подошел к столу и, смягчившись сердцем, сказал:
– Будет, отроча, по-твоему! Не спроста учил Господь, что утаит от мудрых да разумных, но откроет младенцам. С чего начнем?
Услышав строгановское одобрение, Пахомий воспрянул духом и стал говорить, уже не заикаясь:
– Надобно по волчьему следу походить. И там, где следы сходятся, поставить ихнее капище…
– Услышал бы отец Варлаам, о чем сейчас говорим, – вздохнул Строганов, но тут же махнул рукой. – Валяй, сказывай, какое капище надо ставить?