Во тьме окаянной
Шрифт:
Собравшиеся перекрестились.
В застенке было холодно и сыро: холодно потому, что всю зиму помещение не протапливалось, а сыро оттого, что собравшиеся на пытку вовсю успели напускать ротового пару. Мужики деловито расставили по углам светильники, разожгли печь, выложили на тесаной столешнице пыточный инструмент и привязали к лавке одуревшую от страха Белуху.
– Ну, ребятушки, начнем! – хлопнул в ладони Григорий Аникиевич. – Пытать – не чурбаны тесать. Успеть бы дотемна.
Руководил дознанием прижившийся при Строганове доминиканец Бенедикт,
Василько с раздражением похаживал по комнате, злобно поглядывая то на монаха, то на оцепеневшую от ужаса ведьму. Казак нарочито шаркал ногами, откашливался, изредка шпыняя толпившуюся при входе охрану, наконец, окончательно распалившись, подошел к Строганову и шепнул на ухо:
– Аникиевич, гони латинскую образину взашей. Дозволь мне за дружка милого пытнуть по-казацки, без клятой латинской придури! Все мигом скажет!
– Нельзя… – Строганов развел руками. – Бенька решить должен, как по грамоте следует пытку держать.
– Чего ж ее держать! Выпоим кадушек десять рассола да пяты попалим. Вот те и вся премудрость! Не поможет, так на дыбе полсотки плетей всыплем! Тута и мертвый заговорит!
– Дремучий ты человек! – покачал головой Строганов. – Говоришь, а сам знать не знаешь, какова у нашей ведьмы порода!
– Не ведаю, где отобедаю; за остальное поручусь головою! – вспылил казак, подумывая устроить в пыточной погром.
– Между прочим, Бенька выискал, что она не настоящая ведьма, а малиарда.
– Скажешь, малая орда! – хмыкнул казак, сжимая кулаки. – Сам глянь, какая жиреха, не хуже свиньи закормленной!
– Малиарда – такая баба, – попытался объяснить Строганов, – что злобствует да порчу насылает, а с бесами не сожительствует…
– Оно и ясно! – согласно кивнул казак. – Кто с такой бабищей спать будет?
Подумав малость, казак вновь принялся наседать на купца:
– Аникеич, ну за каким лядом нужны бесовские пятна да чертовы титьки? Все это штуки проклятых латинян, сиречь пыль для отвода глаз! Тебе ж надобно только об измене выведать от шагалюхи. Верно? Тогда гони латинского евнуха да казака к делу приставь!
– Добро… Будь по-твоему! Грех грехом, а вина виной…
Строганову порядком опостылело наблюдать за инквизиционным ритуалом, он облегченно вздохнул и скомандовал громко, от полной груди:
– Бенька! Кончай выщупывать чертеняк, ступай в терем. Сами дознаваться станем. По-русски.
– Вот это по-нашенски! – Казак обрадовано посмотрел уходящему Бенедикту вслед. – Теперь, Аникиевич, отсылай холопьев, дабы уши не грели. Не то опосля не нарежешься языков…
– Верно глаголешь! – Строганов похлопал казака по плечу.
– Да вот чего… – замялся Василько. – Хлебного вина еще бы четверть для вспоможения в деле.
– Так ведь пост?
– Опосля покаемся…
– Игнатий! – кликнул приказчика Строганов. – Вели поболе тащить огуречного рассола, да нам принеси водки. Еще груздочков или чего другого постного. Понял?
Приказчик поклонился.
– Слышь-ко, добрый человек, – встрял Василько, – опосля под хлебно
винцо с нами поробишь.– Не мастак я допросов чинить… – попытался уклониться Игнат. – Коли вам помочанин потребуется…
– С кем поведешься, того и наберешься! – обрезал приказчика Григорий Аникиевич. – Дуй мигом!
Игнат поклонился, пробормотав что-то под нос, поспешил удалиться…
– Ну, Аникиевич, почнем дело! – выпалил казак взбудоражено. – Все беды, что бесы, в воду и пузыри вверх!
Горький дух угара медленно стелился по бревенчатым стенам, сгущался, полз вниз, перемежаясь с пряным ароматом огуречного рассола, едкого хрена и хмельным запахом водки.
На грубо сработанной пыточной лавке в обнимку сидели Строганов с казаком, пьяный Игнат примостился возле их ног, а в темном углу застенка, прикрытая овчинным тулупом, коченела мертвая Белуха.
– Кто же мог подумать, что бесова баба на пятой кадке околеет! – Василько икнул и, перекрестившись, с трудом проглотил чарку водки. – Не пытали же вовсе, чуть прополоснули нутро!
– Казацкая голова хорошо, а латинянская лучше! – хмыкнул Строганов и влепил Васильке затрещину. – К чему послушал тебя, а не Беньку? Изуверец-то наш про всех бы правду выведал, всю подноготную вскрыл. Грамотные они, не то что вы, сукины дети…
– Ты не задирай! – вскипел казак. – Не посмотрю, что человек знатный, вмиг по мордасам-то нахлещу!
– Люблю тебя, Василько, за то, что ты дурень! – рассмеялся Строганов. – Хоть рубака знатный, но супротив меня все равно что блоха против ногтя. Моргнуть не успеешь, пополам сложу да ноги выдеру.
Казак осмотрел Строганова с головы до ног, будто увидел в первый раз:
– Твоя правда, Аникиевич. Но это ежели на кулаках, а вот на саблях не приведи бог со мною хлестнуться, полетят с тебя пух да перья!
Строганов двинул Васильку по лбу и рассмеялся пуще прежнего:
– Пугало турецкое, не верти носом, наливай без спросу!
Я на вольном свете жил, Ничем я Богу не служил. Горе, горе, горе мне, Горе мне великое… Плоть мою во гроб кладут, Душу же на суд ведут. Горе, горе, горе мне, Горе мне великое…Выпили, поворошили задремавшего приказчика, да и махнули на него рукой: пусть дрыхнет, покойника сторожить сподручнее во сне пьяному…
– Что, Аникиевич, теперь и мы душегубами стали. – Василько кивнул головой на мертвую Белуху. – Уморили бабу, а какого ляду?