Во тьме окаянной

С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.

– Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?

– Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Вот и прикидывай… Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь али об камень стукнешься.

Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку и с достоинством замолчал.

Весна выдалась ранняя, да не спорая. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами Парма никак не освобождалась от стелющегося иссеченным полотном бурого снега. По реке хотя и гуляли юго-восточные теплые ветра, большой воды они не приносили. Но весна все-таки пришла со своим прелым запахом прошлогодней жизни и дурманящим ароматом только пробуждавшегося леса…

Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные; то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро жесткими каменными гранями да застывшими в напряжении черными корнями.

– Знаешь, Данила, отчего я в Бога верую? – Василько потеребил Карего за рукав кафтана.

– Наверно, сызмальства так научен…

– Нет, атаман, не твоя правда! – ответил казак сокрушенно. – По моей-то жизни впору сто раз безбожником стать, да вот не стал… Потому и не стал, что опосля Пасхи всегда весна приходит… Кабы жил в туретчине, верно, был бы басурманом али вообще ни в Бог, ни в чох, ни в птичий грай не веровал… Иначе у нас обретается вера. Через зиму лютую, да крещенский хлад, да саван снежный к воскресению Христову и весне матушке…

Васильно посмотрел на Карего и негромко спросил:

– А ты, Данила, почему веруешь?

Данила смотрел на клонящееся к закату светило, покрывающееся размытыми розовыми мазками северное небо, золотящуюся в речной дали искрящуюся дорожку солнца…

– Почему же, Данила? – переспросил казак.

Карий повернулся к Васильке и протянул ему старую серебряную монету с отчеканенным ликом Христа, окаймленным непонятными письменами:

– Кроме Него у меня ничего не осталось… Почитай, не было ничего…

– Что за денга? – спросил, любопытствуя, Василько. – Подобных в помине не зрел. И письмена чудные, вроде и православные, да не наши…

– Это смертные деньги, – пояснил Карий. – Когда-то цареградский базилевс жаловал их приговоренным к смерти. В уплату могильщику, чтобы и последний злодей был погребен по-христиански…

– Дивная притча, – задумавшись, сказал казак. – А про слова начертанные ведаешь?

– Ведаю.

– Да ну?!

Карий посмотрел на монету и не торопясь прочитал:

– Для того я и помилован, чтобы Христос во мне первом показал все долготерпение…

* * *

Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником.

Строгановский «Соколик» подходил к слиянию с рекой Чусовою. Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:

– А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся о каменья!

В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись по-малому табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.

– Христа ради причалились! – Кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу:

– Верещага! – крикнул сухонькому мужичку с облезлой беличьей головой. – Будет глазами лупить. Сигай в воду да за конец подтягивай!

Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:

– Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая – река худая еще, не напиталася вволю живою водицею… Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется…

– Будь по-твоему, Моисей. Ночь на Каме сидим, а рассвет встречать пойдем на Чусовую, – ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший камень.

На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев зимними бурунами. Играя своею лютою силою, волны долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовскими санями…

Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь – после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, возлежащего на ней к себе не заберет.

– Благодать звездная… И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! – Завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья. – Вот скажи мне, многодумный Савва, можно ли Божьей ноченькой в саду Едемском костерок запалить?

– Можно, только не каждому, – серьезно ответил Снегов.

– Кому ж дозволено? – полюбопытствовал казак. – Верно, одним угодникам али святым мученикам за их земное долготерпение?

– Им-то костерок без надобности, – пояснил Савва. – А вот ни боярскому, ни дворянскому, ни купеческому роду костра в раю жечь не дозволено.

– Ну ты! Кто ж такой чести сподобился? – Василько нетерпеливо пересел на корточки. – Никак сам царь?

– Нет, дровишки собирать да огонь высекать – не царское дело. На то сподобил Господь казаков, ежели их в рай допустят! – засмеялся послушник.

– Опять зубоскалишь? – укоризненно сказал Василько. – С тобой по-людски, а ты гадовым языком отвечаешь! Опосля на себя пеняй, коли забижать стану! Прав я, Данила, али не прав?

– Тешитесь, как дети малые… Не мне судить, кто кого в потехе обставил… – Карий перешел на шепот и, призывая к молчанию, поднял руку вверх.

В темноте послышались неясные шорохи да еле слышный треск валежника.

– Крадется кто? – Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. – Пальнуть али выждать?