Во тьме окаянной
Шрифт:
Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья – из темноты показалась лосиная голова с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.
– Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!
Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, приклонив самопал к земле.
– Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок…
Лось
– Иди-иди, – крикнул Василько в след, – да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!
Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось негромкое шуршание мышей в прошлогодней листве да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман. Близилось утро…
Глава 19
Старшой брат
Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечору и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.
Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани и встало, словно у привязи конь.
– Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! – восхитился казак заведенным порядком. – Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик и тот встал, как в скобу засов. Стоит да не шелохнется!
– Погодь, узнаешь ишо порядки… – недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. – Самого приладят, что продохнешь да не шелохнешься…
Караульный, издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, посему прибывших в Чусовую гостей «Соколика» у причала встречал сам Строганов.
– Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, – шепнул казак. – Воистину яблочко от яблоньки падает недалече…
Яков Аникиевич в заношенном зипуне строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:
– Ты Карий будешь?
– Так кличут, – ответил Данила, остановившись против купца.
– С тобою? – Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.
– Со мною.
Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших:
– За мною ступайте. Истома! – крикнул приказчику. – Проследи, чтобы припасы зелейные, присланные от брата нашего, были посчитаны да записаны в книгу под цифирь.
Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми, в два бревна, стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу крытой башней.
– И впрямь суров! – подмигнул казак Савве. – Держи крепче подрясничек, а то задерет полы и за так от души всыплет!
От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый
рогожею. Лавки также стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе – скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница – монастырская трапезная!– Отужинаем, чем Бог послал. – Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести снедь.
Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи – горшок с пшеничной кашей, сдобренной конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса; только затем выставил свежий каравай.
– Очи всех Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всяко животно благоволения! – Яков Аникиевич громко прочитал молитву, трижды перекрестился на образа и сел за стол.
Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле.
«Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! – мелькнула у Васильки крамольная мысль. – Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются…»
Казак посмотрел на Строганова исподлобья:
«Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не по Якову…»
Окончив ужин, Строганов встал, вновь прочитал молитву и приказал служившему холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.
– Читал о тебе в письме у Григория, – неспешно, расставляя слова, произнес Яков. – Хорошо пишет, складно…
Купец испытующе посмотрел на Карего:
– Но ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!
Данила усмехнулся.
– Что ж такого во мне учуял?
– Да хотя бы то, что не сбежал, а пришел ко мне, зная характер строгановский. Ведаешь, что могу, дабы твою гордыню смирить, высечь да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. Знал про сие – и не убоялся…
– Так и я мог убить тебя. Прямо на пристани. Потом в реку – и поминай как звали. А ты впустил меня в дом, толкуешь наедине и тоже не убоялся…
Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна; высокие, в два человеческих роста, стены; покрытая изразцами печь; пол, заботливо обитый для тепла войлоком…
Данила скинул сапоги и не спеша прошелся по избе… Резной стол с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен – широкие удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается…
Тихонько скрипнула незапертая дверь – на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную, расшитую узорами рубаху и в накинутый поверх опашень. Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку – стелить Карему постель.
Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив льняной простынью, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.