Во тьме окаянной

– На все воля Господня, – перекрестился Строганов. – Жизни-то лишать точно не хотели. Думали, пытнем, а затем на покаяние, в яму али в монастырь. Значит, в этом и вины нашей нет. Знать, у нее на роду так написано…

– Нехорошо писано, неправильно… – Василька ахнул водки, занюхивая кулаком пьяный дух. – Мне, стало быть, супротив воли и малого желания, суждено было стать сиротою безродною, а кому-то как сыр в масле кататься да барыш считать?

– Завидуешь? – Строганов испытующе посмотрел в глаза казаку.

– Завидую, – сокрушился казак. – В Масленицу еще мечтал у тебя холопить, а теперя вместе с тобой сижу да водкою упиваюсь. На Игнашку, вот, ноги кладу!

– Может, это и есть твоя судьба? Будешь мне служить, не пропадешь!

– Нет, Аникиевич, не обессудь, служить не стану…

– Отчего ж? – удивился Строганов. – Платить столь стану, сколько запросишь…

Казак покачал головой:

– Послужил… будя… Да и опосля Карего служить можно разве что самому Богу…

Строганов удивленно вытаращил глаза:

– Неужто меня обошел?

– Он, Аникеич, из другого теста замешан, да в другой печи испечен. Не лютует, дело свое творит без злобы, словно и не по своей воле…

– Тогда по чьей? – прошептал Строганов.

Василько оглядел комнату и, заметив икону Христа Вседержителя, молча указал на нее пальцем.

Весь я в пламени стою, Песнь плачевну вопию. Горе, горе, горе мне, Горе мне великое… Грех творил, как хан Мамай, Ты прости, прекрасный рай. Горе, горе, горе мне, Горе мне великое…

Глава 16 Огради нас от всякого зла

На утро после пыточного дела, похмелившись да протрезвев, Григорий Аникиевич призвал Снегова и, осмотрев послушника с ног до головы, недоуменно пожал плечами:

– Вот смотрю, Савва, на тебя и не разумею, почто твои побасенки Семену слушать любо? Молчишь? Правильно делаешь!

Савва наклонил голову. Строганов обошел его кругом и уселся на лавку. Расстегнул кафтан, ослабляя ворот рубахи, протер рушником вспотевшую шею.

– Ты глаза в полу не прячь, не имею нужды тебя судить. – Он перевел дыхание, покладая рушник рядом с собой. – Кажись, и тебе подходящее дело сыскалось. Чего молчишь? Согласен?

– Что за дело? – негромко спросил Савва.

– Ты прямо как в той побасенке: послушай дело, Кузя! А Кузя пьян, как зюзя… – рассмеялся Строганов. – Вроде хлебного зелия с нами не пил, а соображалки не более чем у Игнашки. Неужто проняло с казачьего перегара?

– Говори прямо, почто вызвал, – твердо ответил Снегов. – Негоже над безвинным насмешничать!

– Мал бес, а хвост есть! Вот так Карий! Кажись, из нашего шони мужика сотворил!

Вдоволь насмеявшись, Строганов поднялся с лавки, заговоря с Саввой жестко, не терпя возражений:

– Весна скоро. Линька. Конец всякой охоте. Ворогам станет заняться нечем, оттого попрут к нам, как мухи на мед. Там и княжество Пелымское пожалует. Что им окажется не под силу, достанется на потеху хану Кучуму с его ордой неисчислимой. Головушки наши познают честь басурманскую, вдоволь покрасовавшись на конских хвостах. Вот тогда наступит конец Строгановым, а с ними и всему крещеному миру на Урале. Ты понял?

– Как этого можно не понять?

– Так иди, поднимай с одра Карего! Снимай чары колдовские, да не просто на ноги встал, а чтобы как ветер летал! Даром ли среди ведунов да знахарей лесных жил… – Строганов жадно выпил похмельного рассола, небрежно утираясь ладонью. – Да вот и тебя самого никак портили? Да в гроб-то не свели! Знающий, стало быть, человек…

– Грех это… Великий пост на дворе… Вовсе нельзя…

– Дегтем торговать, дегтем и вонять! – Григорий Аникиевич раздраженно махнул рукой. – Делай, что велю, хорошо делай, как для родного батюшки старайся! И помни: коли помрет Данила, насмерть тебя запорю… Восемь шкур спущу, а девятую съесть заставлю!

Понимая, что прекословить бессмысленно, Савва принялся перечислять необходимое для избавления от лихоманки:

– Соли может уйти пуд, воску поболе, да бочку в человеческий рост, до краев с ключевою водой в натопленной бане. И чтобы любопытных глаз не было…

– Всего делов? Я, грешный, подумал, что ягнят колоть станешь али с бубнами бесноваться. Так, почитай, грехов-то мы не наскребем!

– Почему не наскребем? – Савва посмотрел на Строганова. – Я один над Карим знахарить стану.

– Ясно, один! – охотно подхватил Григорий Аникиевич. – Да я пригляжу… Дабы сраму али какого бесовского волхования не вышло. Сам понимаешь, пойдут слухи да кривотолки всякие, так отец Варлаам тебя не пощадит, годка на три упечет в яму! Выдюжишь или сразу смерти попросишь? А супротив строгановского слова он спорить не станет, разве что по-отечески укорит…

– Может, обойдется? – Досадуя, Савва закусил губу. – Не хочу я, Григорий Аникиевич, дабы православный зрел волхования знахарские. Помилуй, батюшка, не вводи во искушение!

– Молилась Фекла, да Бог не вставил стекла! – Строганов вытащил из ларца нож. – Не скули. Лучше подивись на охранилец: из Ерусалима привезен, дамасской стали, от колдовства да ведьминской напасти лучше нету. Из честных оков святого Фомы выкован, да закален в святой реке Иорданской. Таким ножом беса заколоть ничего не стоит…

Григорий Аникиевич с трепетом осмотрел клинок, покрытый странными закорючистыми письменами:

– Откладывать более не станем. По полуночи начнешь свои волхования, а там как судит Бог…

* * *

В бане натоплено жарко так, что от разогретого дерева исходит особенный дух леса и еще не выветрившегося с прежнего пара березового аромата и терпкого привкуса диких трав.

– Господи, благодать-то какая! Сейчас бы кваском али хреном наддать! – Строганов почувствовал, как по телу пробежали мурашки и слюна во рту сделалась сладкою, как мед.

Мужики принесли Карего, мечущегося в забытьи, исхудавшего, с осунувшимся, заострившимся лицом. Положили на полог, поклонились Строганову и спешно вышли из бани.