Военкор

Вскоре запустился первый двигатель. За ним второй. Металлическое нутро самолёта наполнилось гудением, вибрация пошла по полу. Гудение росло, словно нарастал прилив в глубине океана.

Я машинально поправил рюкзак и посмотрел в иллюминатор. В животе засосало — не от страха, а отчего-то другого, глубже. Впервые за многие месяцы я летел домой.

— Покатились, — услышал я голос соседа, когда самолёт стронулся с места.

По борту пробежала дрожь, и «Ил» начал медленно катиться. Через иллюминаторы видно было, как вбок уходит пустыня, как сирийские солдаты и наши офицеры провожают глазами огромную махину. Один из них мужчин вскинул руку в прощальном жесте. Может, просто от солнца заслонился.

Самолёт вырулил на полосу. Двигатели взвыли в полную мощность, и металл под ногами зарычал. Ил-76 рванулся вперёд. По фюзеляжу прокатился грохот, казалось, каждая заклёпка сейчас вылетит. Но это был нормальный звук — звук машины, вырывающейся с войны.

— Поехали… — пробормотал сосед справа.

Я смотрел в иллюминатор. Пыль, солнечные блики, полосы аэродрома. Самолёт подбросило, и наступило ощущение полёта.

Мы оторвались.

Под нами быстро уходила земля. Сирийская пустыня, как выцветшее покрывало, тянулась до горизонта. Где-то вдали блеснули крыши ангаров, чуть дальше — пыльный силуэт города, и всё это осталось внизу. Там — жара, кровь, взрывы, строчки в блокноте, в которых я сам себя уже не узнавал.

— До свидания, — сказал я себе под нос.

Самолёт набрал высоту. Звук турбин стал ровным, мягким. Кто-то открыл флягу, кто-то заснул, уронив голову на грудь. А я всё смотрел в иллюминатор. Там, за границей света — была не просто Москва. Там был Союз. И я летел в него впервые.

За долгое время ощущая, что это не просто место, а точка, к которой шёл сквозь весь песчаный, кровавый, выжженный Ближний Восток. Про жизнь в стране-победителе я знаю мало. Одних воспоминаний моего предшественника и моих знаний о Союзе будет недостаточно.

— Сосед, держи, — протянул мне гранёный стакан, сидящий от меня справа, боец с заклеенным глазом.

— Анестезия? — спросил я, указывая на флягу, которую он достал из своей сумки.

— Лекарство. Доктор прописал. Медаль нужно обмыть сразу, как получил, чтоб…

— Не была последняя. Знаю, — закончил я за ним и тоже полез в рюкзак, доставая свой орден.

Боец присвистнул от вида моего ордена. Я поместил его в стакан и заполнил его прозрачной жидкостью из фляги.

Рядом появилась небольшая закуска в виде свежих огурцов и двух варёных яиц. Давно я так не летел в самолёте на Родину.

— Ну, давай, — сказал сосед, и мы с ним залпом выпили.

И надо сказать, что все в грузовой кабине мы были не единственными, кто соблюдал ритуал принятия награды. Некоторые решили продолжить.

Гул убаюкивал. Самолёт гудел ровно, будто огромный зверь шёл сквозь небо. Я спал, облокотившись щекой на брезентовую стропу, натянутую вместо спинки. Сне снилось сирийское небо, вспышки от «Апачей», глухой треск ЗУ-23, песок во рту, жар, кровь, и голос в наушнике:

— Пост 10 — Песку. Отходи, говорю!

Голос исчез, растворился, и тут же вернулся совсем рядом.

— Прилетели. Просыпайся, брат.

Я открыл глаза. Над головой поблёскивали заклёпки потолка фюзеляжа. Слева сидел боец — тот самый, с которым мы обмывали награды. Он кивнул, взглянув на мою повязку.

— Всё в порядке?

— Потянуло немного… — я потеребил бинт под футболкой. Бок побаливал. Останется после командировки шрам, как напоминание о пережитом.

За иллюминатором бежали полосы бетонки. Ил-76 выровнялся, шасси глухо стукнули о полосу. Включилась реверсивная тяга, и гул двигателей начал затухать. Все замолчали.

— Чкаловская, — пробормотал кто-то. — Союз…

Мы зарулили на стоянку. Сквозь иллюминаторы видно подмосковное небо, серое, влажное, затянутое тучами. Трава по краям полосы была ярко-зелёной. После Ближнего Востока выглядит как другая планета.

На фоне технических ангаров стояли старые автобусы ЛАЗ, молчаливые РАФы, несколько фигур в повседневной оливковой форме и офицерских фуражках — слишком немногочисленные, чтобы называться встречающими.

— Ну… вот и всё, — сказал кто-то.

Никто не аплодировал. Только кто-то в хвосте прошептал:

— Дом…

Рампа зашипела, начала опускаться. В салоне запахло влажным воздухом, наполненным керосином, выхлопными газами и дождём.

Я едва не зажмурился от наплыва прохлады. Воздух здесь был другим — негорячим и пыльным, как в Сирии, а свежим, влажным, родным. Он пах мокрым бетоном и весенней землёй. Я глубоко втянул его в лёгкие и только тогда понял, насколько отвык от простого ощущения — дышать без гари и песка.

Мы молча встали. Кто-то хромал, кто-то поправлял повязку. Ордена и медали были уже убраны в карманы, коробки затянуты резинками.

Я поднялся, закинул рюкзак на плечо. В боку почувствовал тянущую боль.

Солдаты сходили по трапу один за другим. Без речёвок, без выкриков. Кто-то смотрел в небо и благодарил кого-то, ступив на бетон. А кто-то просто смотрел по сторонам и прищуривался.

Я спустился по рампе, ступил на бетон стоянки Чкаловской. Он был каким-то особенно надёжным после всех этих сирийских дюн, разрушенных аэродромов и пыльных дорог.

Остановился на полпути, глядя на знакомую бетонку Чкаловской, на алые флаги на мачтах. Всё это казалось родным… и каким-то чужим. Как будто я не был здесь много лет. Как будто не знал, как теперь жить в этом мире, где не гремят миномёты, где не надо бегать по воронкам и писать на коленке между налётами.

Я в Союзе никогда не был, а теперь мне предстоит в нём жить.

Мы вышли на стоянку. Никто нас не встречал. Лишь какой-то прапорщик подошёл, уточнил по списку и провёл всех к автобусу, который будет везти до КПП.

Я размышлял, как теперь писать о мире, когда руки помнят отдачу, а ухо — рёв Су-25?

Перед погрузкой в автобус, я остановился на секунду, огляделся. Слева стояли тяжёлые машины: Ил-76, пара Ан-12, чуть дальше стройные фюзеляжи пассажирских Ту-134. На посадку заходил Ту-154, выпустив шасси и издав лёгкий визг, характерный для торможения. Он выполнял пробег по полосе ровно, красиво, как по линейке.

Я поднял голову. На килях самолётов красные флаги с серпом и молотом. А над контрольно-диспетчерским пунктом развевались два знамени — государственный флаг СССР и знамя ВВС. Они дрожали на ветру не как украшение, а как память, как знак, что я действительно вернулся.

Но не в Россию.

Я стоял на бетонке в форме, с бинтом под футболкой, с затянувшейся болью в боку и чувством, что жив.

— Заходи в автобус, Владимирович. Дома, наверняка, ждут? — спросил у меня солдат, стоящий за спиной.