Волк Спиркреста
Шрифт:
— Он не может дать мне то, что я хочу, Антон. — Я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. В темноте я вижу Лену, рисующую акварелью. Я вижу Зака и Тео, смеющихся за кухонным столом. Я вижу Захару, безопасную, любимую и счастливую в моих объятиях, вся печаль изгнана из ее карих глаз. — Я не могу иметь ничего из того, что хочу.
Антон замолкает.
— Не высаживай меня в Найтсбридже, — говорю я ему позже. — Сначала мне нужно куда-нибудь съездить.
— Куда?
— Навестить друга.
— У тебя теперь есть друзья? — спрашивает Антон.
Но я знаю, что это просто его способ быть милым.
ОН
— Не волнуйся. Я все исправлю.
И, может быть, потому что я в бреду от всех этих синяков и холодной воды или потому что мой мозг — гнездо извивающихся черных червей, я хватаю лицо Антона через окно машины и целую его прямо в лоб.
— Отвали от меня! — хрипло кричит он.
— Я люблю тебя, dedushka.
— Отвали. Ты сумасшедший. У тебя мозги набекрень. Я женат, мудак! — Он показывает мне обручальное кольцо, словно отмахиваясь от меня.
Я пожимаю плечами. — Просто скажи, что ты тоже меня любишь, ублюдок.
Он так и делает. А потом уходит.
Я перелезаю через ворота и поднимаюсь по белым ступенькам. Я игнорирую звонок в дверь и бью кулаками в дверь. Мне отвечает лай собак. Через две минуты дверь распахивается.
На Луке модные белые брюки, черные туфли и никакой верхней одежды. Его грудь и лицо блестят от тонкой пленки пота. Под мышкой у него зажат белый шлем с козырьком, похожим на решетку.
Он буравит меня взглядом и отходит в сторону, чтобы пропустить меня внутрь с улыбкой, которая никак не маскирует его явного восторга.
— Тяжелая ночка, Кав?
— Не могу жаловаться.
— Ты никогда не жалуешься. Если бы ты мог съесть кулак на завтрак, ты бы так и сделал. — Его улыбка злобно расширяется, и он наклоняется вперед, внимательно изучая мое лицо. — Похоже, ты уже это сделал. — Он поднимает руку в перчатке и проводит по моей щеке. Боль пронзает мое лицо, словно он только что ударил меня ножом. Мое лицо дергается. Лука смеется. — Ты выглядишь совершенно охреневшим, Кав. Кто бы это ни сделал — это отличная работа.
— Не притворяйся, что не знаешь. — Я отталкиваю его от себя твердой рукой. — Все это жуткое шпионское дерьмо в твоем подвале, и ты не мог предупредить меня, что мой отец едет, чтобы меня поиметь?
Он поднимает руки, его шлем все еще зажат под одной рукой.
— Я действительно пропустил это, Кав. — А потом он поворачивается и бросает мне зловещую ухмылку. — Не то чтобы я сказал тебе, если бы знал. Я был довольно зол на тебя.
Он подходит к своему бару и наливает мне выпить. Я наблюдаю за ним и говорю ему в спину.
— Я не хочу, чтобы ты причинил ей боль, — говорю я ему.
Он не спрашивает, кого я имею в виду, он и так знает.
— С ней все будет в порядке. — Он поворачивается и протягивает мне стакан с прозрачным ликером. Водка. Какой джентльмен. — В любом случае, выкинь это из головы. Иначе ты только накрутишь себя.
Серый
цвет его зрачков тошнотворный, как у подземного существа. Внешнее кольцо темнее, зрачки маленькие и пронзительные. Ресницы бледные, как и волосы, и кожа. Он ближе всего к нечеловеческому облику, который я когда-либо видел у человека.— Нет, если я не дам тебе ее адрес.
Он улыбается, криво усмехаясь.
— Но ты собираешься это сделать. Ведь именно за этим ты сюда приехал.
Избитая собака
Захара
Яков стоит в моей квартире с чашкой кофе в одной руке и белым бумажным пакетом с пирожными в другой. Улыбка у него овечья, едва заметная сквозь пейзаж ушибов, в которые превратилось его лицо.
Смотреть на него физически больно. Его вид — это смертельный удар прямо в центр моей груди. Сердце замирает от боли.
— Слишком поздно для завтрака? — спрашивает он легким тоном.
Его голос грубый, как будто у него болит горло. Его глаза — тусклые черные миндалины в своих синюшных глазницах. У него два черных глаза, а нос выглядит так, будто его сломали, а потом вбили на место.
Я и раньше видела его в ужасном состоянии. Я видела его после драк и после того, как он вернулся из России, когда мне было шестнадцать. Я видела синяки на его скулах, порезы на костяшках пальцев и губах.
Я никогда не видела его таким.
Мне кажется, я вообще никогда не видела ничего подобного. Даже в кино.
В кино герои красиво ранятся, у них есть раны и царапины, которые подчеркивают их привлекательность. В реальной жизни лицо Якова выглядит так, будто по нему били мешком с камнями.
— Яков.
Больно говорить, больно произносить его имя. Все болит.
Он откладывает кофе и бумажный пакет, которые кажутся такими обычными и неуместными в его руках, когда он так выглядит.
— Захара, — говорит он, низко и очень мягко.
Я даже не помню, как преодолела расстояние между нами. Все, что я знаю, — это то, что мгновение пролетело как один миг, и вот я уже рухнула на грудь Якова. Он ловит меня, обхватывая своими толстыми руками. Он что-то бормочет, но я не слышу из-за оглушительного шума моих неистовых рыданий.
Почему я плачу? Потому что мне грустно, страшно и потому что мое сердце словно разорвали на части. Я плачу из-за Якова, не только из-за его лица или грубого голоса, и даже не потому, что через что бы Яков ни прошел, он все равно вернулся домой со сладким угощением для меня.
Я оплакиваю его всего.
Его квартира в Чертаново. Черные змеи на груди, вся его коллекция татуировок. Сестра, о которой он никогда не говорит, и его жизнь. Его темные глаза, такие пустые, и стриженые волосы, как у заключенного. Все это причиняет боль.
Я думаю о том, как он носил мои вещи, когда мне было шестнадцать, и как я называла его собачьим именем. Я думаю о том, как смягчается его лицо, когда он находится рядом с Заком и Тео, думаю о том, как Яков лежит на полу своей спальни глубокой ночью и изо всех сил пытается читать "Республику" Платона, потому что Зак попросил его об этом. Я думаю о том, что Яков не поступил в университет, работает на своего отца, заботится обо мне. Я думаю о сигаретах, которые он выкуривает, о его почерневших легких, потому что он искренне верит, что ни на что не годен, кроме как умереть.