Волк Спиркреста

Я швыряю его в стену, а затем прижимаю предплечьем, как я это сделал с журналистом. Я надавливаю на его шею костлявым краем руки, сильно вдавливая. Его голос звучит придушенно, в выдохе дыма.

— Пацан, что…

— Ты знал? — спрашиваю я.

— Что знал? Что ты…

Я нажимаю сильнее, подавляя его голос в тишине.

— Елена Орлова. Моя младшая сестра. Та, которую я защищал все эти годы. — По мере того как я говорю, его лицо становится все более багровым, на висках пульсируют вены. Его глаза широко раскрываются. Я уточняю. — Ты знал, что она мертва?

Он издал задыхающийся звук. — Нет, нет, Елена не умерла. Она живет в Санкт-Петербурге с Дани, Павел сказал…

— Нет, это не она. Елена умерла. Похоронена в Ялинке. Елена умерла, Антон.

И теперь, когда я говорю это вслух, когда я прижимаю Антона к стене и кричу эти слова ему в лицо, это вдруг кажется чудовищно реальным.

Елена мертва.

Елена, черт возьми, умерла.

Умерла в десять лет. Умерла, не успев стать женщиной, даже подростком. У нее отняли жизнь, даже не начав ее.

Елена умерла, даже не успев купить новый набор акварели.

— Я не знал… Клянусь, клянусь Девой Марией, клянусь, мать твою, Яков-Яша, послушай меня… Я не знал.

Я хватаю его лицо в свои руки, сильно сжимаю его череп сквозь кожу. Я хочу почувствовать, как трещит кость в моих пальцах, хочу сомкнуть кулак на горсти раздробленных костей и раздробленной плоти.

— Она, черт возьми, мертва! — кричу я ему в лицо. Мой голос хриплый. — Она чертовски мертва, старик, и ты хочешь сказать, что не знал?

— Я. Не знал. Не знал, — выдавливает он из себя.

Я отпускаю его лицо, и он наполовину падает на землю, кашляя и задыхаясь. Я смотрю на него в чистом неверии, в гневе, в дезориентирующем, ослепляющем горе.

— Она чертовски мертва, — кричу я, словно пытаясь заставить его понять, но он не слышит меня.

— Я не знал, клянусь, клянусь, черт возьми, клянусь. — Антон вскакивает на ноги, хватает меня за загривок, упираясь пальцами в нижнюю часть моего черепа. — Клянусь жизнью своей жены и дочерей. Яша, я клянусь душой Натальи.

Наталья. Его младшая дочь, зеница ока. Наталье десять лет — столько же, сколько было Лене, когда она умерла.

Я смотрю в лицо Антона, и дыхание сдавливает грудь. Я не могу выдохнуть воздух через горло. Я смотрю на него, задыхаясь от шока, неверия, ярости, печали.

— Я не знал, — повторяет Антон, прижимая мой лоб к своему, сильно прижимаясь своим лбом к моему. Его глаза мрачны и темны. Его рот — искаженная гримаса печали. — Я не знал, — говорит он. — Мне жаль.

И это все, что он говорит в течение долгого мгновения.

— Мне жаль, мне так чертовски жаль, Яша. Мне так жаль.

Особенная

Захара

В нашей жизни есть моменты, которые существуют до того, как они произойдут. Они словно нависают над вами, как ворон, следящий за тобой, преследующий тебя от дерева к дереву, — черная тень того, что вот-вот с тобой случится.

Вы видите это краем глаза. Ты знаешь, что что-то не так, но не знаешь что. Ты не совсем понимаешь, о чем пытается предупредить тебя мир. Ты просто знаешь, что что-то должно произойти.

Ты узнаешь, что именно, только когда это случается с тобой.

Но к тому времени, конечно, уже слишком поздно.

В течении всего дня я отвлекаюсь. И на лекциях, и во время быстрого обеда с Рианнон в кафе кампуса. Она сразу догадывается, что я отвлекаюсь — она всегда так делает, — и ей не требуется много времени, чтобы вытянуть из меня правду. Не мне рассказывать ей о делах Якова, поэтому я и не рассказываю, но говорю, что он был ранен, и я провела последнюю неделю, ухаживая за ним.

— Значит, вы наконец-то вместе? — спрашивает она.

— Это не так, — говорю я ей.

Потому что это не так. Я понятия не имею, кто мы друг другу.

— Я не думаю, что мы когда-нибудь будем вместе, — говорю я ей, и мне становится приятно, когда я избавляюсь от этой душераздирающей мысли. — Я не думаю, что он когда-нибудь смирится с тем, что я сестра его лучшего друга.

— Он с этим смирится, — говорит Рианнон с уверенной улыбкой. — Он чертовски любит тебя, Захара. — Она наклоняется через стол. — И ты тоже его любишь, маленькая влюбленная куколка.

Я даже не отрицаю этого.

Когда до сдачи диссертации остается всего пара месяцев, у меня нет шансов пропустить следующее занятие с профессором Стерлингом. Я пытаюсь сконцентрироваться, пока он проверяет мой последний черновик, но не могу остановить нервное подпрыгивание ног. Я даже не могу заставить себя нормально смеяться над его шутками. Когда наш час заканчивается, я встаю и быстро собираю все свои вещи.

Профессор Стерлинг провожает меня до своей двери. Когда мы доходим до нее, он кладет руку на ручку двери, но не открывает ее. Вместо этого он стоит надо мной, смотрит мне в глаза и говорит: — Надеюсь, ты знаешь, какая ты особенная, Захара.

Мужчины так хорошо умеют говорить то, что ты хочешь услышать, но если я чему-то и научилась у Якова, так это тому, что поступки значат гораздо больше, чем слова.

Я поднимаю на него глаза и почти рассеянно думаю, не собирается ли он меня поцеловать. Я бы не удивилась, если бы он это сделал. У него необычный взгляд, странное напряжение в теле. Он выглядит немного грязнее, чем обычно, его волосы взъерошены, ослабленный галстук криво повязан. От него исходит слабый запах кофе и несвежего пота.

— Спасибо, профессор, — отвечаю я, не зная, что еще сказать.

Он смотрит на меня и колеблется, словно хочет что-то сказать, но не уверен, стоит ли. Наконец он говорит: — Я волнуюсь за тебя, понимаешь?.

Я пытаюсь ободряюще улыбнуться ему, но даже мне это не удается.

— Со мной все в порядке, вам не нужно за меня волноваться. Я могу о себе позаботиться.

Впервые я говорю серьезно. Может быть, дело в моем ноже "Колючка", который я ношу с собой повсюду. Может, дело в уроках самообороны с Яковом. А может, мне просто надоело всегда быть трагической жертвой в своей собственной истории.