Волны словно кенгуру

Все включили свет.

Стоянка затягивалась. Тоннель наполнялся синим тяжёлым дымом.

– Скоро начнём переворачиваться, как мальки в заливе, - сказал я.

– Что мальки!
– Шубенко посмотрел на меня.
– От этих газов люди погибают. За один июнь в Токио пострадало больше ста детей. Во вчерашней газете написано.

Исиро-сан сначала вроде бы не слышал, а потом коротко уточнил:

– Сто восемьдесят.

– Весь Токио в дыму! Строить дымоуловители хозяевам не хочется, за это нужно платить, - сказал Шубенко.
– А платить нужно. И думать, как бы всю землю не отравить!

Исиро-сан холодно усмехнулся. Вспоминать о японских неприятностях он, видимо, не любил, но согласился:

– Думать нужно.

Наконец машина впереди двинулась. Мы за ней. И, как в подводной лодке, вынырнули в центр Токио, среди самой настоящей автомобильной реки.

Исиро завёл машину в подземный гараж, в лифте вывез нас наверх и снова взмахнул ключиком, словно им открывалось всё на свете: "Путь открыт!"

Мы поблагодарили его и попрощались.

АВТОГРАФ ИЗ ТОКИО

Через дорогу за высокой каменной стеной на скале белел древний императорский дворец.

Я разогнался к нему, но впереди зажёгся красный огонь светофора, и все японцы замерли у края пешеходной дорожки.

– Машин-то пока не видно. Ни одной! Чего стоят?
– сказал я капитану.

Японцы переглянулись, посмотрели на меня и ещё аккуратней отодвинули носки ботинок за черту.

– Учись!
– сказал Шубенко.
– Никаких столкновений!
– и похлопал меня по плечу, как, бывало, наш старый капитан.

Но вот светофор глянул на нас зелёным глазом, и мы перешли через дорогу.

В прудах перед дворцовой стеной плавали толстые золотые карпы. На газонах качали ветвями широкие добрые сосны. Я подошёл, погладил хвою пушистая, бархатная. А отпустил ветку, смотрю - на ладони отпечаток сажи. Словно хвоинка иероглиф мне отпечатала. Достал я блокнот, приложил хвою к листку - тоже оттиснул. Настоящий автограф - иероглиф. Из самого центра Токио.

Только как он переводится?

Может быть: "Помогите"? А может быть, как сказал Шубенко: "Думать надо".

ВНУЧКА ФУДЗИЯМЫ

Мы шли в гору по шумным токийским улицам. Я оглядывался на голубые плакаты, на которых сверкала белоснежная гора Фудзияма. А Шубенко говорит:

– Пойдём, сверху увидишь настоящую! Неожиданно, как Гулливер, расставив стальные опоры, из-за домов возникла алая громадина Токио-тауэр...

Раздался крик, хлопнул выстрел, и навстречу нам вылетел упругий мяч: два повара из башенного ресторана, улучив минуту, играли в бейсбол. Вся Япония играет в бейсбол!

Шубенко поймал мяч, броском вернул хозяину и пошёл к лифту.

Через мгновение прямо возле нас, за стеклом, замелькали в небе птичьи крылья и внизу во все стороны разбежался Токио. Он раскинулся так широко, будто не один город, а десятки городов смешались друг с другом и толпой направлялись к океану. Неподалёку виднелась громадная тарелка с зелёным дном - Олимпийский стадион. А вокруг на крышах цветных зданий светились бассейны, спортплощадки, крохотные спортсменчики гоняли по ним микроскопические мячи и вертелись на перекладинах.

Шубенко потянулся и сказал:

– Я и сам бы размялся на турнике. А ты?

А я смотрел вдаль, на голубое токийское небо, где должна была белеть гора.

– Всё Фудзияму никак не найдёшь? А раньше никогда не видел?

"В том-то и дело, что видел. В том-то и дело", - подумал я.

Как-то в маленьком японском порту рабочие пригласили нас в посёлок, к самой Фудзияме, которую, как человека, с уважением называют "Фудзи-сан".

Мы поехали.

Сначала всё вокруг забивал туман. Не только Фудзиямы, а и дороги не видно - такой туманище! Провожатые виновато шутили:

– Не видно Фудзи! Фудзи-сан сегодня не в настроении. Но вот пробежал поверху ветерок, смахнул туман, облака.

И в небе забелела снегами гора. Как белая шляпа над Японией. Засияла, заискрилась. Японцы сразу оживились:

– О, видите, Фудзи-сан развеселилась. Гостей встречает!

У подножия горы на зелёных полях старательно наклонялись к земле крестьяне. А на головах у них сияли островерхие шляпы - совсем как маленькие Фудзиямы.

Народу вечером набилось в рабочий клуб - ступить некуда.

Вышли мы на сцену, рассказали о Москве, о Владивостоке. О том, как живём, работаем. Даже спели. Раз просят, отчего не спеть!

Японки подарили нам цветы. А японцы поклонились, говорят:

– Теперь наши песни послушайте!

Один старичок сыграл на старинной флейте.

Потом паренёк то ли песню спел, то ли стихотворение прочитал.

А под конец поднялся рабочий с двумя дочками, засмеялся весело и объявил:

– Сейчас мы споём для друзей японскую народную песню "Катюша".

Тут засмеялись и мы и японцы, зааплодировали. И все запели!

И не успели допеть последние слова, выбежала на сцену ещё одна девчушка. Совсем маленькая, в большой "фудзи-яме".

Третья дочка!

Замахала в обиде ладошкой на сестёр, заплакала: отчего не подождали, ей тоже перед гостями выступить хочется!

Подождали бы, да ведь нам некогда! "Сёкай - дружба" - хорошо, но пора на судно!

Японцы проводили нас к автобусу, а сами взялись за руки, раскачиваются и кричат:

– Дружба - сёкай! Дружба - сёкай!

Вдруг слышим, девчоночий голосок в окно доносится. Выглянули, а это маленькая певунья забралась к отцу на плечи и для нас японскую песню затягивает! Громче всех поёт.

– Ну, боевая!
– развеселились мы. Собрали все цветы в один букет и протянули девочке. Заработала!

Всю букетом закрыли, одна соломенная "фудзияма" над цветами высится.

Я потом не раз проплывал мимо этих мест. Выйду, бывало, на палубу, смотрю в сторону гор и вижу: шумит вокруг нашего автобуса толпа, а над ней - две Фудзиямы.