Волшебный пояс Жанны д’Арк

– Ты издеваешься?

– Ну что ты, дорогая, издеваться над ближними – твоя прерогатива. А теперь позволь мне пройти.

– Ты сволочь, знаешь?

– Знаю.

– Ты… Еще не так давно ты, кажется, говорил, что любишь меня…

– Тебе напомнить, что именно ты ответила?

– Я… я просто тебя проверяла, – прозвучало неискренне. – А ты…

– Считай, что я не выдержал проверки.

Жанна успела спрятаться в своей комнате до того, как он поднялся. И дверь закрыла. И к двери прижалась. До чего все глупо.

Странно.

И вместе с тем страшно. Сердце колотилось, как безумное.

Кому верить?

Никому.

Игорь, который более ненормален, чем ей представлялось. Он ведь ушел, бросил… в лучшем случае просто ушел и бросил, а в худшем – столкнул в пруд… а потом сбежал, позволив ей тонуть. Она и утонула бы, если бы не Кирилл.

Вот только спаситель ли он?

Если шел за ними с Игорем, то… то почему не окликнул Жанну? Ему выгодно представиться спасителем… и тогда все это утопление – не более чем игра.

Жестоко.

Надо бежать из этого дома, вот только невозможно. Жанна обещала, что проведет здесь выходные, а потом… если Алиция Виссарионовна попросит, то… откажется?

Как отказать умирающему человеку, пусть он и не походит на умирающего?

Жанна не знала.

Она села на пол и всхлипнула от жалости к себе. Обняла себя и так сидела, показалось – целую вечность, но на белых круглых часах минутная стрелка и не сдвинулась.

Надо взять себя в руки.

Умыться. Переодеться. И притвориться, что все в полном порядке. Притворяться Жанна не очень хорошо умела, но если другие смогут, то и она… Почему нет?

Из душа она вышла, почти успокоившись, убедив себя, что то происшествие – случайность, чья-то злая шутка, которая не повторится, хотя бы потому, что Жанна не позволит ее повторить.

На стеклянном столике, на белой салфетке, раскинув черные крылья, лежала птица, огромная, некрасивая.

Мертвая.

Жанна сделала глубокий вдох, чтобы не закричать. И выдохнула. Закрыла глаза. Открыла. Птица никуда не исчезла.

Из раззявленного клюва ее выглядывал клок бумаги.

Наверное, ничего не следовало трогать, и в ином случае Жанна в жизни не прикоснулась бы к дохлой птице, но сейчас она не могла отвести взгляда от этой бумаги. И руку протянула, зацепила за уголок, стараясь не прикоснуться к птице. Трубочка выскользнула, развернулась. Белый лист и крупные фиолетовые буквы:

«Убирайся. А то пожалеешь».

После отъезда Жанны жизнь в замке Машекуль вернулась в прежнее свое полусонное русло. Пожалуй, помимо самого Жиля, никто не ощутил перемен.

Разве что старик.

Теперь он почти все свободное время проводил рядом с Жилем, самолично занявшись его воспитанием. Дед был…

Требователен?

Пожалуй.

Он пребывал в некой странной уверенности, что Жиль должен знать едва ли не все.

Греческий.

Латынь, будто Жиль церковник какой… итальянский, английский… письмо и чтение… манускрипты, которые дед приносил и уносил, давал в руки под строгим присмотром, и Жиль крепко подозревал, что не все из этих самых манускриптов были разрешенными.

Нет, он, конечно, не подозревал деда в чернокнижии, но… неожиданно тот оказался хорошим рассказчиком. Это Жиль понял уже позже, когда нашел в себе силы примириться и с этакими переменами в собственной жизни, и с исчезновением Жанны.

О ней дед заговорил лишь однажды.

– Эта девчонка меченая, – произнес он, раздраженно стукнув тростью по полу. Осень стояла сырая и дождливая, как то в принципе полагается осени. И по замку Машекуль гуляли сквозняки. От них и еще от сырости дедовы кости начинали болеть.

– Кем меченная?

Жиль с преогромным удовольствием отложил Священное Писание, которое, в отличие от иных дедовых манускриптов, было удручающе скучным.

– А вот тут, дорогой, так сразу и не скажешь…

– Она ангелов слышит.

– И Светоносный был ангелом, – наставительно заметил дед, перекрестившись. Врага рода человеческого он никогда не именовал ни сатаной, ни дьяволом, полагая, что сии имена ему вовсе не по вкусу, а потому с легкостью привлекут внимание иных, запретных сил. – Запомни, Жиль, они хитры… они играют в собственную игру, в которой человек и душа человеческая – это монетка…

– Но отец…

– Твой святоша не способен думать, – дед постучал пальцем по лбу. – Большинство из них выучат десяток псалмов наизусть и мнят себя просветленными. Нет, не в том истинное просветление, чтоб латинские слова тарабанить, в смысл не вникая… Путь познания опасен.

Жиль молчал, глядя на деда, всецело погруженного в собственные мысли. Тот выглядел старым, больным.

…А говорят, что он в своей башне целую алхимическую лабораторию обустроил и проводит там всякие богопротивные опыты. И врут, конечно, потому как ежели бы правдой сие было, разве бы стал молчать замковый капеллан?

Или стал бы? Он толст и немолод, трусоват. Горазд обличать грехи с амвона, но вовсе не желает ввязаться в настоящую битву со злом. Он и с собственными-то грехами чревоугодия и винопития сразиться не способен.

Откуда взялись эти мысли? Жилевы, но какие-то чересчур уж серьезные.

– Человеку свойственно искать. Одни ищут богатства, другие – власти, третьи – знания. И этот путь, Жиль, более опасен, нежели любой иной. – Дед присел в кресло. Обитое красным бархатом, тяжелое, оно было чересчур велико для деда.

– А ты… ты тоже искал знания?

– Искал, – дед склонил голову. – И ищу. И терзаюсь сомнениями… глядя на тебя.

– На меня?

В этот миг Жиль осознал, что вовсе не знает этого человека.

– Мне хочется, чтобы ты продолжил мои изыскания, – признался дед. – И в то же время меня страшит то, куда этот путь способен привести. Но любой выбор следует делать с открытыми глазами…