Вопрос

VII

Вечеръ шелъ своей чередой и оказывался очень оживленнымъ. Старики и старушки въ кабинет доигрывали партіи и волновались. Въ гостиной велась оживленная бесда, такъ что и зеленый столикъ опустлъ и скрылся. Офицеры уже нсколько подогртые въ буфет, добросовстно исполняли свою обязанность, неутомимо работали ногами и ухаживали за дамами. Маленькій уланъ, весь увшанный орденами котильона, съ мокрымъ краснымъ лицомъ, превосходилъ самъ себя, придумывая самыя мудреныя фигуры. Никакой «бды» даже и не предвидлось, и Настасья Петровна, хоть и неуспокоенная, ужъ начинала придумывать иное объясненіе «пиковому интересу». Матвевъ видлъ, что Маша весела и довольна. Рядомъ съ нею, почти все время, Бирюлевъ. Только за ужиномъ въ ней можно было замтить что-то странное, какъ-будто и особенное волненіе, и разсянность.

Вотъ и гости разъзжаются, вотъ уже Александръ Сергевичъ простился съ послдними. Онъ стоитъ теперь въ кабинет и ждетъ: сейчасъ вбжитъ Маша, чтобы съ нимъ проститься. Но Маши нтъ. Въ зал раздается бряцаніе шпоръ, и передъ нимъ Миша Бирюлевъ. Матвевъ нсколько изумленно взглянулъ на него; такое странное и смущенное лицо было у молодого человка.

— Александръ Сергевичъ, извините меня, — нетвердымъ голосомъ произнесъ офицеръ:- я самъ понимаю… теперь не время, вы устали… но я не могу… не могу дождаться завтрашняго дня… я не въ силахъ такъ ухать…

— Что такое, что случилось?! — почти испуганно спросилъ Матвевъ, взявъ его за руку.

— Александръ Сергевичъ, я… прошу васъ… я прошу… вы давно должны были видть, что я люблю ее…

— Что!? Кого!? — почти беззвучно прошепталъ Матвевъ.

— Я прошу руку Марьи Александровны. Она согласна, если вы не откажете, — произнесъ, пересиливая свое волненіе, молодой человкъ и поднялъ ярко-голубые глаза на Матвева.

Но тотъ стоялъ съ блднымъ и растеряннымъ лицомъ. У двери, робко и смущенно, показалась Маша. Матвевъ кинулся къ ней, схватилъ ея руки и такъ и впился ей въ глаза помутившимся взглядомъ.

— Ты… хочешь за него замужъ?! Ты его любишь?! — едва разслышала, едва поняла Маша странный, сдавленный шопотъ отца.

Она ничего не отвтила, но взглядъ ея сказалъ ему, что вс эти вопросы излишни.

Да, она хочетъ за него замужъ, да, она его любитъ.

Руки Матвева опустились, онъ отступилъ назадъ, съ ужасомъ взглянулъ на офицера, потомъ на дочь и, собравъ силы, не своимъ голосомъ выговорилъ:

— Я очень усталъ… я не могу сегодня, до завтра…

Почти шатаясь, онъ вышелъ изъ кабинета и заперъ за собою дверь въ спальню.

Маша и Бирюлевъ съ недоумніемъ и страхомъ глядли други на друга.

— Что это значитъ? — тихо произнесъ Бирюлевъ.

— Я ничего не понимаю, — еще тише отозвалась Маша. — Узжайте скоре! А завтра, если утромъ не получите отъ меня записки, прізжайте…

Онъ наклонился, порывисто поцловалъ протянутую ему ея руку и спшно вышелъ изъ кабинета.

Она подошла къ двери въ спальню, хотла отворить ее, не дверь оказалась запертой на ключъ.

VIII

Матвевъ не слыхалъ, какъ нсколько разъ повертывалась дверная ручка, не слыхалъ потомъ, у самой двери, шороха к легкаго покашливанья Маши. Наконецъ, она не выдержала.

— Папа, милый, пусти меня, отвори дверь, вдь, ты даже не простился со мною…

Но онъ не слышалъ, совсмъ не слышалъ ея голоса. Она не посмла настаивать, не понимая, почему такъ разсердила его. Она была такъ счастлива и не могла никакъ себ представить, что это ея счастье можетъ быть нарушено, да еще кмъ-же — отцомъ! Ничего, какъ есть ничего она не понимала и пошла къ Настась Петровн, чтобы разсказать ей все и просить у нея объясненія и совта.

А Матвевъ сидлъ неподвижно въ кресл у своей кровати. На туалетномъ стол горла свча и слабо озаряла его спальню. И какъ-то особенно тихо было въ этой одинокой спальн, гд прожилъ онъ много лтъ и гд за все это время ничего не было измнено, не тронуто.

Эта спальня производила странное, двойственное впечатлніе. Ее можно было принять и за обыкновенную общую спальню мужа и жены, дружно и нжно жившихъ между собою. Широкая двухспальная кровать, шкапъ-трюмо, дамская этажерка, въ углу кіотъ съ образами — и зажженная лампадка слабо озаряетъ, между образами, дв внчальныя свчи, перевитыя лентами, и знокъ изъ флеръ-д'оранжей. Но въ то-же время въ этой комнат чувствовалась одинокая мужская жизнь, даже почти атмосфера какъ-бы кельи.

Минуты шли за минутами, а Матвевъ все сидлъ не шевелясь, все въ томъ-же положеніи. Часы изъ кабинета давно уже пробили пять, потомъ они пробили шесть.

Наконецъ, Матвевъ поднялся, съ кресла, медленно подошелъ къ туалетному столу и началъ раздваться. Зеркало отразило его блдное, усталое лицо. Вдругъ онъ взялъ свчку, поднесъ ее къ самому зеркалу, наклонился къ нему и сталъ себя разглядывать. Онъ увидлъ мелкія морщинки вокругъ своихъ глазъ, легкую сдину на вискахъ и въ бород. Онъ будто въ первый разъ себя видлъ, будто не узнавалъ себя. Онъ изумился тому, что увидлъ, изумился этимъ морщинамъ, этой сдин, измненіямъ, произведеннымъ временемъ на лиц его. Онъ только теперь вдругъ понялъ, что долгіе годы совсмъ не замчалъ времени и до сихъ поръ безсознательно все еще считалъ себя прежнимъ молодымъ человкомъ. Сейчасъ вотъ, сейчасъ, онъ былъ такъ далеко въ прошедшемъ и думалъ, что это прошедшее — близко… что оно будто вчера было. А между тмъ, вдь, прошли годы, давно ужо прошла вся молодость… куда-же и на что ушла она?..

IX

Отца и матери Матвевъ почти не зналъ. Оба они рано умерли. Воспитывался онъ у дда, извстнаго въ свое время сенатора Воротынскаго. Ддъ былъ человкъ сухой, надменный, упорный въ своихъ ршеніяхъ и всю жизнь добивавшійся только одного, чтобы все длалось такъ, какъ ему было угодно. Къ своему внуку онъ не питалъ особенной привязанности. Онъ отдалъ его въ школу Правовднія и вспоминалъ о немъ только тогда, когда мальчикъ являлся къ нему въ отпускъ и почтительно цловалъ его руку. Мальчикъ боялся дда и чувствовалъ себя какъ-то придавленнымъ въ его присутствіи. Едва показывалась высокая и сухая фигура сенатора, въ вицъ-мундирномъ фрак со звздами или въ черномъ атласномъ халат на стеганой синей подкладк, съ гладко выбритымъ, будто восковымъ лицомъ и прилизанными напередъ височками цвта соли съ перцемъ, — онъ мгновенно съеживался и замиралъ. Особенно страшными казались ему глаза дда — блдные, почти стеклянные, на выкат. Что въ нихъ выражалось, нельзя было понять; но отъ ихъ устремленнаго взгляда морозъ подиралъ по кож.

— Что это у тебя видъ всегда какой, совсмъ какъ заяцъ! — иногда скажетъ ддъ, если находится ужъ въ очень хорошемъ настроеніи духа. — То-то, чай, такого зайца бьютъ въ школ, да и подломъ — будь человкомъ, а не зайцемъ!

Мальчикъ блднетъ, слабо улыбается и ждетъ только возможности уйти, чтобы не видть этихъ глазъ, этой цпенящей фигуры.

Впрочемъ ддъ нсколько какъ бы оживился, когда Александръ Сергевичъ окончилъ курсъ однимъ изъ первыхъ. Старикъ, уже бывшій не у длъ, но все еще пользовавшійся большими связями, доставилъ внуку мсто и затмъ, въ теченіе двухъ лтъ, заботился о томъ, чтобы дать ему возможность сдлать хорошую служебную карьеру. Теперь онъ иной разъ вступалъ даже въ бесду съ внукомъ и поучалъ его:

— Надо пріучаться жить, умть понимать жизнь, не терять ни одного дня. Ставь себ задачу достигнуть въ жизни какъ можно большаго положенія въ свт, почестей, богатства. Ставь цль и прямо иди къ ней, не оглядываясь по сторонамъ, не сбиваясь съ прямой тропы. Помха передъ тобою, препятствіе — сбрось ихъ, ничмъ не смущаясь, сбрось, ты имешь на это право. А силъ не хватаетъ — остановись. Стой, выжидай, собирайся съ силами, по малу подкапывай препятствіе, пока оно не свалится. Очистилъ тропу и опять впередъ, и все — прямо. Знай: что жизнь только вчная борьба, что вс теб враги и если кто не вредитъ теб, то единственно по безсилію, лни или глупости…