Вопрос

— Надо было раньше… я сдлалъ, что могъ… ребенокъ спасенъ… но, я долженъ сказать, что боюсь за послдствія для матери, — проговорилъ докторъ, въ изнеможеніи опускаясь на диванъ.

XI

Матвевъ сразу ничего не понялъ. Онъ смутно чувствовалъ только, что надо туда, къ ней — и устремился въ спальню. Пропитанная дкимъ лкарственнымъ запахомъ атмосфера охватила его. Онъ слышалъ какіе-то странные, неизвстные ему звуки — и не понялъ, что это крикъ его ребенка. Онъ склонился къ кровати и въ полумрак занавшенной комнаты увидлъ Машу — и почти не узналъ ее, до такой степени лицо ея измнилось, такое новое было въ немъ выраженіе.

Она съ большимъ усиліемъ подняла къ нему руку и слабо ему улыбнулась.

Говорить она не могла.

Онъ прильнулъ губами къ ея горячей рук, и его наполнило чувство мучительнаго, почти паническаго страха…

«Что такое говорилъ докторъ?! она въ опасности!.. зачмъ-же это?.. какая теперь можеть быть опасность?..» — стучало ему въ голову.

Къ это время Анна Степановна поднесла къ нему что-то.

— Съ дочкой поздравляю… поглядите, какая хорошенькая двочка, — сказала она.

Онъ оглянулся на ея голосъ и увидлъ, среди полотна, и кружевъ, маленькое, сморщенное, темное подобіе человческаго лица и копошившуюся крохотную ручку. Онъ тотчасъ-же отвелъ глаза и даже зажмурилъ ихъ, чтобъ не видть: это крохотное существо показалось ему какой-то страшной галлюцинаціей, и ему даже не пришло на мысль, что это «его и ея ребенокъ».

Дверь едва слышно скрипнула, и показался докторъ.

— Волновать ее невозможно… надо сдлать все, чтобъ она заснула, — мрачно произнесъ онъ. — Прошу васъ, выйдите…

Матвевъ почти безсознательно исполнилъ это требованіе…

Двое сутокъ продолжались страданія Маши. Она умирала отъ послдствій нежданной, но неизбжной операціи, безъ которой погибла-бы не только она, а и ребенокъ. Вс извстные доктора перебывали въ дом, но длать было нечего — Маша умирала. Одинъ только Матвевъ не хотлъ понимать этого, не врилъ, не допускалъ возможности.

Онъ не сомкнулъ глазъ и, ужъ никого и ничего не слушая, не отходилъ отъ постели жены, даже пересиливая въ себ страхъ и почти отвращеніе, возбуждаемые въ немъ близостью крохотнаго существа, которое то и дло кричало.

Машу причастили. Страданія ея какъ-бы стихли. Она лежала неподвижно, и онъ даже не могъ ршить — видитъ-ли она его, чувствуетъ-ли его присутствіе. Но онъ все-же не врилъ, что это конецъ, онъ то и дло повторялъ себ: «когда-же это пройдетъ? когда-же она станетъ поправляться?.. скоре, скоре!» Безъ этой, упорно вызываемой имъ мысли, онъ не могъ жить…

Проходили минуты. Вдругъ Маша затрепетала и приподняла голову съ подушки.

— Двочку! — шепнула она.

Ребенка поднесли къ ней.

— Возьми, — еще тише, почти однми губами, прошептала она.

Ея голова упала на плечо мужа и онъ разслышалъ: «береги ее… береги». Потомъ Машина голова сдлалась тяжелой, потомъ, отъ невольнаго его движенія, покачнулась и какъ-то странно упала на подушку.

Онъ долго сидлъ неподвижно. Но когда Анна Степановна закрыла Машины глаза и сложила ей крестомъ на груди руки, онъ вдругъ вскочилъ и закричалъ безумнымъ голосомъ:

— Что вы длаете? Лжете вы — она жива! она жива!.. оставьте ее!.. не смйте трогать!..

XII

Приступъ совсмъ безумнаго отчаянія смнился оцпенніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвевъ постороннему человку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во сн, двигался безсознательно и совсмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.

Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кром этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,

Анна Степановна принесла ему двочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсмъ ее не слышалъ, а отъ двочки отвернулся и махнулъ рукою.

— Унесите ее скоре!

Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всмъ и ко всему, что онъ длалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, — онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою двочку онъ никогда не глядлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.

Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинет и въ спальню не заглядывалъ.

Онъ получилъ способность по цлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремот, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и вн дома, на служб, во время работы или разговора съ кмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвчалъ на вопросъ, глядлъ прямо въ глаза человку — и не видлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвевымъ не ладно, что онъ того и жди совсмъ сойдетъ съ ума…

Такъ прошло два мсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.

Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвевъ вернулся домой совсмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, вс проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скоре, покончить съ этой невыносимой тяжестью…

И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ ршеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядть; но видлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотн, а измнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послднія слова:

«Береги ее… береги»…

Онъ задрожалъ всмъ тломъ, поднялся и, почти не отдавая себ отчета въ томъ, что длалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорзывалъ широкой полосою всю комнату. Двочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидла въ сторон, ничего не длая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При вход барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала «порченымъ», она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.

Матвевъ прямо подошелъ къ колыбельк, сталъ передъ нею на колни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидлъ маленькую головку въ чепчик, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рсницами. Онъ глядлъ, глядлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.

Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.