Вопрос

И ему представлялось, что вотъ ея нтъ… онъ одинъ. Онъ возвращается со службы домой — и она не встрчаетъ его… Ея нтъ нигд, ни въ гостиной, ни въ кабинет, ни въ ея спальн. Все пусто. Когда онъ такъ приходилъ домой, а она куда-нибудь ухала и еще не возвращалась, онъ всегда съ тревогой и нетерпніемъ бродилъ по комнатамъ, поминутно смотрла, на часы, начиналъ представлять себ всякія невозможности и ужасы.

Но, вдь, даже представляя себ эти невозможности и ужасы, онъ все-же зналъ, что она должна вернуться. Раздавался звонокъ, онъ спшилъ съ радостнымъ сердцемъ въ переднюю.

А тутъ онъ прідетъ домой — ея нтъ, все пусто, и онъ будетъ знать, что нечего ждать, нечего смотрть на часы — сколько ни жди, она не вернется…

Онъ весь холодлъ; дрожь ужаса пробгала, по его членамъ.

Да нтъ-же, вдь, это безуміе! по какому праву этотъ чужой человкъ возьметъ ее, по какому праву она покинетъ отца?!.

„Я не отдамъ ее! — вдругъ ршилъ онъ. — Не отдамъ… я выгоню его вонъ, этого молокососа!.. Какая низость — я такъ ласкалъ его, принималъ какъ родного, старался быть ему полезнымъ… Я считалъ его за хорошаго малаго… и вотъ чмъ онъ отплатилъ мн!.. Я выгоню его вонъ… Я не хочу отдавать ее за него замужъ… Я отецъ, имю права надъ нею… она еще совсмъ почти ребенокъ… ей рано замужъ, рано… да и просто: я не считаю его достаточно хорошей партіей… потомъ, потомъ я найду ей мужа лучше, въ которомъ буду увренъ“…

Онъ почти успокоивался на этомъ ршеніи, на этихъ мысляхъ. Но не надолго. Онъ начиналъ съ ужасомъ чувствовать, что все это не то, что это только слова, которыми онъ себя успокоиваетъ. И тревога, тоска, обида поднимались снова.

Ему хотлось бжать къ ней и на колняхъ умолять ее отказать Бирюлеву.

„Маша, двочка моя, — мысленно обращался онъ къ ней: — разв я мало любилъ тебя? вспомни, вдь, я всегда былъ съ тобою, сдувалъ съ тебя каждую пушинку… Вспомни“…

И самъ онъ вспоминалъ страшные дни, когда Маша заболвала и когда докторъ объявлялъ, что это скарлатина, или втряная оспа, дифтеритъ, или тифъ. Она вынесла вс эти болзни. По чего это ему стоило! Боже, какіе бывали дни, какія бывали ночи! Никакая сидлка, никакая мать не могла такъ ухаживать, какъ онъ ухаживалъ за своей двочкой. Онъ превращался и въ сидлку, и въ мать, и при этомъ онъ былъ еще и отцомъ, вся жизнь котораго заключалась въ этомъ ребенк.

За что-же она теперь хочетъ его покинуть?! Вдь, она всегда была такой-доброй двочкой. Онъ съ радостью подмчалъ въ ней деликатность, благодарность, привязчивость. А его какъ она любила! Или онъ обманывался въ этой любви ея? Да, обманывался. Вдь, и сегодня утромъ она, какъ и всегда, ласкала его, — а сама думала о Бирюлев… Откуда-же такая фальшивость, жестокость, такая чудовищная неблагодарность?..

„Нтъ, я выгоню вонъ этого негодяя, если онъ осмлится еще явиться!“ — снова ршалъ онъ, сжимая кулаки и всмъ существомъ своимъ ненавидя молодого офицера…

XVIII

Но вотъ онъ очнулся. Свча догорла и погасла. Изъ-за спущенныхъ шторъ уже брежжилось блдное утро. Онъ сидлъ весь разбитый, ослабвшій, съ тяжелой головою.

И вдругъ ему вспомнилось далекое, далекое, такое-же блдное зимнее утро… Онъ тоже не спалъ въ ту ночь, но не отъ горя, а отъ счастья… Да, онъ зналъ полное счастье любви. Оно было не долгимъ; но, вдь, оно было, вдь, онъ испыталъ его, испилъ его полную, чашу… Потомъ пришло горе, тяжкое горе… Ко, вдь, онъ пережилъ это горе — и опять нашелъ любовь, любовь совсмъ иную, но такую-же могучую, такъ-же наполнившую его всецло, безъ остатка.

И эту новую любовь, съ ея новымъ блаженствомъ и мукой, онъ жадно пилъ долгіе годы. Зачмъ-же онъ обвиняетъ Машу въ неблагодарности, выставляетъ свои жертвы? чмъ-же онъ недоволенъ, на что пеняетъ?

Онъ жилъ такъ, какъ жилъ, потому что въ такой жизни было его благополучіе, его счастіе. Если-бъ онъ чувствовалъ и находилъ, что иначе жить — лучше, онъ и сталъ-бы жить иначе. Его жертвы? да, вдь, въ этихъ жертвахъ и заключалось блаженство! Маша была его единственнымъ сокровищемъ, и естественно, что онъ хранилъ это сокровище всячески, берегъ и лелялъ его для себя, только для себя, для своего благополучія.

Никакихъ, никакихъ жертвъ не принесъ онъ ей ни разу въ жизни! Если онъ дрожалъ надъ нею и сходилъ съ ума при одной мысли о возможности потерять ее, такъ, вдь, это не для нея, а для себя. Не о ней онъ думалъ, а только о себ, такъ какъ потерявъ ее, становился нищимъ. И только этой нищеты онъ всегда и боялся… Онъ ушелъ отъ общества, удовольствій, успховъ, забылъ честолюбіе, забылъ все, — такъ, вдъ, это потому только, что дома, вдали отъ всего этого, около Маши, было ему гораздо лучше, счастливе. Если-бы иначе было — онъ и уходилъ-бы изъ дому, искалъ-бы удовольствій, успховъ, почестей, высокаго служебнаго положенія.

Онъ не позволилъ себ грубаго, чисто физическаго увлеченія швейцаркой Жюли, — такъ, вдь, это потому только, что чистые дтскіе поцлуи его ребенка для него были дороже всякихъ иныхъ поцлуевъ, и ему показалось, что, предавшись своему новому влеченію, онъ ужъ не будетъ въ состояніи безмятежно принимать эти дтскіе дорогіе поцлуи. Ему показалось это, и онъ легко ушелъ отъ соблазна — такъ великъ былъ страхъ потерять сокровище, такъ много, значитъ, счастья давало ему это сокровище…

Онъ въ мигъ одинъ отказался отъ женитьбы на Лидочк, которая ему такъ нравилась, только потому, что слова ея возбудили въ немъ опасеніе, что она недостаточно будетъ любить Машу. Значитъ, онъ мало любилъ эту Лидочку, значитъ, опять таки, онъ испугался за себя, за свое сокровище — и только…

Никогда, никогда никакихъ жертвъ не принесъ онъ Маш, никогда до сихъ поръ не думалъ онъ о ней, не жилъ для нея, а думалъ только о себ и жилъ для себя. А теперь — отчего онъ въ такомъ ужас, отчего такъ страдаетъ? Только изъ боязни, что ему будетъ тяжко жить, когда Маша его покинетъ.

Опять о себ одномъ онъ думаетъ, только о себ!..

Разв мало было этихъ восемнадцати лтъ полнаго счастья, даннаго ему Машей? Разв не пора, наконецъ, отблагодарить ее за это счастье и въ первый разъ забыть о себ и подумать о ней?

Какъ сонъ промелькнуло это счастливое время, она все еще кажется ему ребенкомъ; но, вдь, она выросла, созрла, она должна любить и въ очередь испытать счастье… Ея выборъ удаченъ… вдь, онъ самъ, нсколько часовъ тому назадъ, такъ любилъ Мишу Бирюлева…

«Отдать ее… отказаться отъ этой счастливой жизни! Боже!.. какъ жить тогда?!. Но, вдь, я люблю ее, люблю!.. и докажу это»…

Все лицо его было въ слезахъ. Горечь обиды прошла безслдно. Тоска и грусть смшались съ новымъ, отраднымъ и теплымъ чувствомъ.

XIX

Часы пробили девять. Онъ подошелъ къ умывальнику, умылся, надлъ свой любимый сюртукъ и вышелъ въ залу, блдный, осунувшійся, но спокойный.

Въ дверяхъ гостиной мелькнулъ голубой фланелевый пеньюаръ Маши. Она робко остановилась; но, подавивъ свое волненіе и храбрясь, пошла навстрчу отцу.

— Папочка, ты уже всталъ… такъ рано?!.- тихо проговорила она, поднимая на него усталые и даже немного опухшіе, видимо, отъ недавнихъ слезъ, глаза.

— Да, вдь, и ты уже встала!