Вопрос

— Маша! Маша! — шепталъ онъ.

Двочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснло.

Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себ, и покрывалъ жадными поцлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.

Кормилица стояла возл и, широко улыбаясь, показывая свои большіе блые зубы, говорила:

— Баринъ, а баринъ! да, вдь, этакъ вы ее испужаете!..

XIII

Съ этого дня для Матвева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по жен, то и дло возвращался къ ней мыслью; но въ минуты, когда тоска и горе одолвали онъ шелъ къ «маленькой Маш», и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабвали, затихали.

Маленькая Маша сдлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигд не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею; когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосднюю комнату и брался за книгу, то и дло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.

Хозяйствомъ его въ то время управляла пожилая нмка, рекомендованная Анной Степановной. Но эту нмку онъ почти не видалъ. Лучшими его друзьями были теперь кормилица и старая няня, взятая тоже по рекомендаціи Анны Степановны.

Эти дв женщины ходили за Машей, любили Машу и между ними и бариномъ не могло не установиться близости, такъ какъ интересы у всхъ ихъ были общіе. И кормилица, и няня теперь души не чаяли въ барин. Проснется онъ утромъ и звонитъ, а черезъ нсколько секундъ ужъ слышитъ за дверью старушечій голосъ:

— Вотъ и нашъ папочка проснулись… а Машенька давно дожидается… Постучи, матушка, въ дверь ручкой, скажи: папочка, можно къ вамъ?

— Можно, няня, можно, давайте ее сюда!

Толстая маленькая старушка съ огромной бородавкой возл носа, вноситъ Машу, которая подпрыгиваетъ у нея на рукахъ, барабанитъ ее по круглому животу крохотными пухленькими ножками и, вытянувъ впередъ рученку съ отставленнымъ указательнымъ пальчикомъ, усиленно и напряженно хочетъ что-то сказать, что-то объяснить очень интересное и важное:

— А… а… а!.. бу… за!..

— А у насъ, скажи, папочка, зубочекъ новый за ночь вышелъ! — радостно говоритъ няня.

— Гд? гд? Покажите!

Онъ беретъ на руки Машу, цлуетъ ее, хочетъ разжать ей ротикъ. Но она не дается, ежится, хитро такъ смотритъ.

XIV

Время шло. Кормилица жила уже въ деревн и являлась разъ въ годъ навстить барина и свою барышню. Она являлась съ загрублымъ, обвтреннымъ, быстро старвшимъ лицомъ, приносила съ собою запахъ деревенской избы и неизмнный гостннецъ — полотняный мшечекъ съ калеными орхами. Матвевъ встрчалъ се какъ родную, любимую сестру, троекратно крпко цловался съ нею, разспрашивалъ ее обо всемь и, въ свою очередь, разсказывалъ ей «все», такъ какъ его «все» заключалось въ Маш. Передъ отъздомъ въ деревню кормилица входила къ нему въ шушун, съ головою, обвязанной большимъ клтчатымъ платкомъ, и, низко кланяясь, говорила:

— Прощенья просимъ, батюшка баринъ… за хлбъ, за соль… пошли вамъ Царица небесная здоровья, Машеньку, чтобъ ростить да на нее радоваться, на золото наше ненаглядное…

Матвевъ не зналъ, какъ и одарить кормилицу. Она и любила-то барина да Машеньку за то, что каждый разъ получала то на поправку избенки, то на покупку коровки, но все-же любила. И Матвевъ бывалъ всегда растроганъ, видя, какъ при прощаньи съ Машей, она всегда утираетъ рукавомъ слезы.

Старая няня заболла, ее свезли въ больницу, и она тамъ умерла. Теперь въ дом хозяйничала и всмъ управляла Настасья Петровна, старая двица, какая-то очень дальняя родственница покойной Маши, а къ пятилтней уже двочк была приставлена для французскаго языка молодая швейцарка, Жюли.

Эта Жюли была здоровая, веселая и краснощекая двушка, съ карими глазками и умильнымъ ротикомъ, слагавшимся въ сердечко. Какъ разъ передъ тмъ, какъ она явилась «на пробу», докторъ, постоянно слдившій за здоровьемъ Маши, доказывала Матвеву, что при ребенк непремнно должно быть здоровое и молодое существо. Этотъ докторъ, изъ молодыхъ, «слдилъ за наукой», имлъ свои теоріи, каждый годъ здилъ за-границу и даже участвовалъ во французскихъ и нмецкихъ медицинскихъ изданіяхъ. Онъ уврялъ, что дти необыкновенно воспріимчивы и что атмосфера пожилого, а ужъ тмъ боле нездороваго человка очень вредно на нихъ дйствуетъ. Онъ привелъ множество примровъ, подтверждающихъ его мнніе, и закончилъ такъ:

— Да, не можетъ быть никакого сомннія въ томъ, что, при постоянномъ, непосредственномъ общеніи между людьми происходитъ невидимый, но существенный обмнъ: старый, истощенный организмъ поглощаетъ силу молодого, здороваго организма и, кром того, передастъ ему свои немощи. Недаромъ, когда царь Давидъ впалъ въ старость и одряхллъ, рядомъ съ нимъ клали молодыхъ и здоровыхъ двушекъ, эманаціи которыхъ придавали старцу силу и поддерживали жизнь его…

Этотъ примръ царя Давида окончательно убдилъ Матвева и, когда онъ увидлъ дышавшую здоровьемъ Жюли, съ ея розовыми щеками и умильнымъ ротикомъ, изъ котораго выглядывали повременамъ блые крпкіе зубы, онъ сразу ршилъ, что она должна остаться, что ея «атмосфера» не только не повредитъ Маш, но, наврное, будетъ для нея здоровой.

Настасья Петровна хотла-было что-то возразить противъ этого ршенія; но только смутилась и ничего не сказала.

Жюли оказалась не двушка, а золото. Она внесла въ домъ веселье, псни, забавы. Маша такъ къ ней и прильнула, и не прошло мсяца, какъ ужъ очень мило начинала болтать по-французски.

Жюли была уроженка кантона Во, двицы котораго извстны во всей Швейцаріи нжностью и слабостью своего сердца. Он всегда влюблены — иначе быть не могутъ. Почувствовавъ влюбленность, он не разсуждаютъ и отдаются непреодолимому влеченію сердца въ полной увренности, что борьба безполезна. Съ первыхъ же дней своего пребыванія въ дом, Жюли влюбилась въ красиваго молодого «monsieur», а интимность, неизбжно устанавливавшаяся между нимъ и всми, кто былъ близокъ къ Маш, только усиливала эту влюбленность.

Если-бы Матвевъ не былъ исключительно поглощенъ своей двочкой, онъ давно замтилъ-бы, что Жюли сама не своя, когда онъ рядомъ съ нею и къ ней обращается, что вся она такъ и загорается румянцемъ отъ каждаго его слова и что когда она произноситъ: «monsieur», голосъ ея особенно нженъ, глазки опущены, а ротикъ совсмъ превращается въ сердечко.

«Ну, такъ я и знала… скверная двчонка ужъ начинаетъ!» — повторяла себ въ глубокомъ негодованіи Настасья Петровна; но тутъ-же приходила къ ршенію, что длать нечего, что «мужчины вс такіе» и что ей остается одно — закрывать на все глаза и ничего не видть. Однако, она глазъ не закрывала и жадно слдила за «Жюлькой».

XV

А Матвевъ долго ничего не замчалъ. Со времени кончины жены и начавшей наполнять всю его жизнь любви къ ребенку, онъ совсмъ не думалъ о женщинахъ, не вслдствіе какихъ-либо разсужденій, а просто потому, что эта мысль не приходила ему въ голову. Онъ страстно любилъ только одну женщину, и эта женщина была отнята у него въ самый разгаръ его страсти. Поэтому, въ его воспоминаніи и представленіи, любимая женщина являлась святыней. Не будь маленькой Маши, онъ, вроятно, сталъ-бы искать новую святыню и тосковать по ней. Но при Маш некогда было ему искать, некогда было тосковать вся жизнь была наполнена.

Однако, онъ былъ молодъ и жилъ такъ только потому, что не было при его образ жизни, соблазновъ. Теперь-же «атмосфера» Жюли непремнно должна была на него подйствовать. Онъ вдругъ сталъ замчать эту красивую двушку и уже становился, хоть и не отдавалъ себ въ томъ отчета, неравнодушнымъ при ея близости.

Одинъ разъ посл обда, когда уже зажгли лампы, Жюли сидла съ Машей въ гостиной у стола, показывала ей картинки и объясняла ихъ. Маша внимательно, раскрывъ ротикъ, слушала и только время отъ врбмени спрашивала: