Вопросы
Шрифт:
Она не могла заставить себя приблизиться к Выготцеву. Словно умывшись, не хотела входить в пыльный, сырой и пропахший гнилью погреб, в котором ее чуть было не заперли. Он протягивал к ней руку, и она отшатывалась
– От жары с ума сходишь? – кривился тот.
– От вашей нежности! – бросала она в ответ.
Но сердце... оно вмещает боль, как многослойный пирог. И когда уходит один слой, то открывается другой, свежий, еще не обветрившийся и не загрубевший. Таня вдруг стала думать о том, что если бы она тогда смело взглянула в глаза Диму, он бы не отвернулся
Но Рига куда-то пропал, Илона нервничала, рассказывала Тане про Голливуд, как будто в нем выросла, и про замечательных парней, которых, по ее словам, знавала до Выготцева, будучи ресторанной певицей.
– Что ты будешь делать после его смерти? – спросила вдруг Таня.
Илона посмотрела недоуменно.
– Ну, ты же этого ждешь от жизни? Его смерти? В его смерти – вся твоя жизнь...
– А хоть бы и так! – взвизгнула Илона. – Мало что ли он из меня крови попил?!
– Ты же терпела...
– А ты – нет? – бросила та.
– А я ухожу. Не хочу больше...
Илона открыла рот.
– А... а... а он... знает?
– А при чем тут он? Я не от него ухожу. Я от себя ухожу. От своего прошлого. От своих ошибок. Это всего лишь ошибки. Это не вся жизнь.
Илона вдруг заплакала, отвернулась и подошла к окну.
– Ничего, ничего... Вот он умрет. Я тоже заживу счастливо. Вот только приберет его земля...
Таня обняла ее.
– Он же не виноват, Илона. Это мы сами виноваты. Мы с тобой...
– Ну, не виноват – в рай попадет. Скорей бы уже, – всхлипнула Илона. – Скорей бы, пока я сама еще жива...
В тот же день Таня ушла из особняка Выготцева, сняла небольшую квартирку в старой пятиэтажке и перенесла туда коробочку с духами. Оказалось, что за годы жизни с Выготцевым она не скопила ни вещей, ни денег. Все свои платья бросила без сожалений, а больше ничего и не принадлежало ей в его доме. Илоне оставила свой новый адрес, и та приложила его к мокрым от слез губам.
Квартира была убитой, и поэтому не очень дорогой. К вечеру Таня уже смотрела из вымытого окна на дорогу внизу, по которой проносились машины. И увидела знакомое авто Выготцева. Шофер открыл ему дверцу и посмотрел на дом. Таня отпрянула от окна.
Но Выготцев нашел ее. Едва войдя, упал на колени.
– Танечка, девочка моя... Зачем ты так?
– Поднимитесь, Николай Петрович. Колени простудите с вашей подагрой.
Выготцев не мог подняться самостоятельно, она подала ему руку и кое-как привела его в вертикаль.
– Как же я жить без тебя буду? – спросил он совершенно потерянно.
– Будете, – Таня пожала плечами. – У вас жена есть, дети. Поживете по-христиански...
Он взглянул мрачно.
– Сердишься на меня?
– Нет, Николай Петрович. Не сержусь. Наоборот. Очень вам благодарна.
– Я люблю тебя, Таня, – сказал Выготцев. – Ты – все в моей жизни. Только скажи – я сразу разведусь с Илоной. Я все ради тебя сделаю. Я очень... очень... люблю тебя...
– И я вас люблю, – кивнула она. – Не знаю,
за что. Так мне гадко всегда с вами было. Видно, некого было любить – да и все. Не за деньги, а по глупости. А ваши деньги – фантики...– Фантики?
– Фантики от конфет.
– Все равно вернешься! – пригрозил старик. – Не проживешь ты без этих фантиков!
Таня улыбнулась.
– Ничего. Мне много не надо. Я на виагру не трачу и в казино не проигрываю. Я вообще скромная девушка. И с вами скромной была. Зачем вы мне тогда нужны?
Выготцев дернул массивными плечами.
– А говорила, что любишь...
– И повторю. Люблю вас, как старый пенек около дороги, по которой прошла моя молодость. Люблю вас, как кошмарный сон. Как больную память. Как свою искалеченную совесть. Вы мне очень дороги. Вы въелись в меня, как дурной запах в комнате покойного дедушки. Это навсегда.
Выготцев замер. Его лицо вдруг стало совершенно неподвижной, застывшей маской странного чувства – то ли сожаления, то ли раскаяния, то ли гадливости. Неизвестно, что он испытывал, но бросил Тане в сердцах:
– Да иди, куда хочешь! Беспризорница!
– Это вы ко мне пришли, Николай Петрович, – напомнила Таня. – Вы и идите!
И он пошел вниз по ступенькам, хватаясь за перила. А Таня смотрела в его спину, и ей казалось, что ее прежняя жизнь оставляет ее, неловко шлепая подошвами по ступенькам.
Она закрыла дверь и села за кухонный стол. Не кричали дети, не ругались хозяева, не подглядывали охранники. Хотелось растянуть каждую секунду тишины до часа.
Но резко задребезжал телефон, и Таня сняла трубку.
– Танечка, Таня..., – рыдала Илона. – Пожалуйста, Таня, пожалуйста... Приезжай, моя хорошая... Не оставляй меня одну!
– Я не приеду, – сказала Таня.
– У него сердечный приступ, Таня. В машине случился. Я одна тут... одна в больнице. Не бросай меня, Таня...
И в этом «я одна» не было ни капли радости, хотя Илона всегда так ждала этого момента.
Илона сидела под дверью палаты, как собака, потерявшая своего хозяина. Всматривалась в каждого человека в белом халате. Таня села рядом и взяла ее за руку.
– Он от тебя... ко мне... не доехал, – выдохнула Илона.
– Это не из-за меня.
– Я знаю. Хорошо, что дети у мамы.
Наконец, доктор вышел из палаты. Илона вскочила.
– Вам нужно быть сильной, – сказал он. – Николая Петровича больше нет.
Илона снова опустилась в кресло. Слезы высохли. Она обернулась к Тане.
– Ты слышала, его нет? Он сказал, что его нет? Я так хотела этого, Таня. Я так этого хотела. Мне теперь так стыдно, что я хотела его смерти... Господи, я совсем не сильная... Мне так стыдно.
Таня поднялась и пошла по длинному коридору, слыша шлепанье подошв Выготцева по ступенькам... Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп – уходил Выготцев, хватаясь за перила. Шлеп-шлеп – обрывалась в лестничный пролет его душа... Шлеп-шлеп – захлебывалось его сердце... Шлеп-шлеп – бесконечными коридорами, черными тоннелями... Шлеп-шлеп – по лужицам ее слез. Шлеп-шлеп – по конфетным фантикам.