Ворошиловский стрелок (Будет немножко больно, Женщина по средам)

— Что? — не понял Вадим.

Уже не сдерживаясь, полковник поднялся из-за стола, чтобы влепить сыну пощечину, но тот оказался увертливее и, вскочив, успел нырнуть в дверь.

— За что, о боже, — простонал Пашутин, и его полное, румяное, надушенное лицо приобрело выражение почти плачущее.

* * *

Первая мысль старика, когда он проснулся, была простая и ясная — сегодня среда. И словно холодком дохнуло на него освежающей, бодрящей опасностью.

— И хорошо, — прошептал он чуть слышно. — Значит, сегодня Кате будет еще лучше, значит, сегодня с работы она вернется веселее и оживленнее, чем вчера…

Старик лежал под тонким одеялом, вытянувшись во весь рост, наслаждаясь полным покоем и полной своей готовностью. Ничего не болело в нем, ничего не стонало. Даже обычные хвори, донимавшие постоянством и какой-то неистребимостью, последнее время отступили, и ему уже не приходилось возиться с микстурами, таблетками, компрессами. Да, за последний месяц он явно поздоровел. Весь его организм, казалось, собрался для выполнения задачи сложной, рискованной, опасной для жизни. И хвори отступили. Может быть, потом, когда эта взвинченность, постоянная напряженность пройдут, они опять навалятся на него, опять начнут грызть его тело, подтачивать дух, издеваться над его немощью. Но сейчас они дрогнули и отступили.

Старик настороженно прислушался к себе, мысленно пробежал по обычным своим хворям и… не обнаружил их. «Попрятались, как крысы», — подумал. И улыбнулся, медленно раздвинув крупные губы. Он вспомнил, что скоро возвращается соседка и он уже не сможет пользоваться ее квартирой… Значит, надо поторопиться, значит, откладывать до следующей среды нельзя.

Сама по себе в его воображении возникла винтовка, зажатая в угол встроенного шкафа, заваленная швабрами и старой обувью. Он ощущал ее замершей в ожидании, чувствовал ее нетерпение, она ждала его и, кажется, знала, что опять придется поработать. Старик мысленно увидел ее — черную, стройную, холодную, полную решимости выполнить его приказ…

— Ничего, дорогая, — пробормотал он в темноте. — Осталось совсем немного ждать… Сегодня, все произойдет сегодня…

Катя за завтраком была молчалива. И чай заваривала молча, и колбасы нарезала, не проронив ни слова, и села как-то горестно, подперев кулачком щеку…

— Что-то ты сегодня не такая, — сказал старик, пытливо глянув ей в глаза. — Чего случилось?

— Да так…

— И не скажешь?

— Скажу… Если хочешь.

— Скажи.

— Ругаться будешь…

— Не буду. Все стерплю, — улыбнулся старик. — Ну? Чего там у тебя?

— Понимаешь, деда… Тут вот что произошло… помнишь, вчера вечером телефонный звонок был… Мужской голос…

— Помню… Я поднял трубку, сказали, что звонят с работы, что нужно тебя предупредить о чем-то…

— Не с работы звонили… Из больницы.

— Из какой больницы? Кто у нас в больнице?

— Игорь.

— Какой? — охнул старик, как от удара.

— Тот самый… Ну… у которого с ногой…

— Насильник, что ли?

— Он, — кивнула Катя, не поднимая головы. — Он не первый раз звонит… Второй.

— И что же ему надо?

— Не знаю… Не разговаривала. Я бросала трубку. — Он так и не успел ничего сказать?

— Успел…

— Катя! — повысил голос старик. — Ну что, я так и буду из тебя каждое слово клещами тащить? Что он сказал? Чего хочет? Чего пристает?

— Он хочет, чтобы я его навестила.

— Ага, — старик покачал головой. — Понятно. Оживает, значит. И что дальше? Посетишь, полюбуешься на него… А дальше?

— Ничего! — Катя передернула плечами… — Он позвонил, я тебе рассказала… Вот и все.

— Тут во дворе поговаривают, что он в отдельной палате лежит? Вроде Пашутин ему устроил… — старик попытался заглянуть Кате в глаза.

— Да ладно, деда. — Она взъерошила пальцами его седые волосы. — Все я понимаю… Не надо так близко принимать… Ты даже побледнел… Успокойся.

— Заскучал, значит, калека недобитый!

— Говорит, извиниться хочу.

— Да?! — не столько удивился, сколько возмутился старик. — Прости меня, Катенька. Больше не будет, да? Он что, на ногу тебе в троллейбусе наступил? Скажите, пожалуйста, оно извиниться хочет! — старик употребил средний род «оно» как крайнюю степень презрения, дескать, и не о человеке речь, а о существе каком-то поганом, ползающем, пресмыкающемся. — Ему ведь не только перед тобой каяться надо, во дворе поговаривают, что из той квартиры частенько раздавались крики о помощи… Девичьи крики, между прочим!

— Деда! — укоризненно протянула Катя. — Проехали. Все. Я пошла. Мне пора.

— А улыбаться кто будет? — хмуро спросил старик.

— Я и улыбаться буду, — Катя поцеловала старика в щеку. — Пока, деда!

* * *

Доминошники сидели на обычном своем месте, отгороженные от остального двора кустарником, детским садом, песочником для малышей, мусорными ящиками. Возле свалок постоянно толклись местные пенсионеры, ветераны войны и труда, бывшие учителя, журналисты — в надежде разжиться пустой бутылкой, которую можно сдать, поломанным стулом, который еще можно починить, одежкой, которую еще можно было носить. Быстро расхватывали старые матрасы, куски стекла, обрезки досок. Везучим доставались и детские вещи, телогрейки, пальто — вещи выбрасывали, когда кто-то решался на обновку, когда вырастали дети, когда помирал кто-то…

Проходя мимо этих железных коробов, старик всегда настороженно косился в их сторону — нет ли чего дельного, нечем ли поживиться. Но обычно его опережали, появились настоящие профессионалы этого промысла, которые еще до рассвета обходили окрестные свалки. Им и доставалась основная добыча.

Подойдя к игрокам, старик протиснулся к скамейке, сел на краешек. Ничего в его действиях не было необычного, предосудительного, и он, наблюдая за собой как бы со стороны, остался доволен. Хорошо себя вел, неназойливо. Одновременно и на виду, и в глаза не лезет. За игрой почти не следил, все внимание было направлено в узкий просвет между зарослями клена — там был виден подъезд, который его сегодня интересовал больше всего. Старик ждал, когда подъедет на своем вишневом «Опеле» Борис Чуханов — сегодня пробил его час, настала его очередь. Но проходило время, освобождали места проигравшие, вместо них рассаживались застоявшиеся болельщики, а «Опеля» все не было. Старик тоже уходил домой, наблюдая за подъездом из кухонного окна, снова спускался к доминошникам. Он не торопил события, выглядел спокойным, усталым, смирившимся со своим возрастом.

Уйдя в очередной раз через кусты к дорожке вдоль дома, старик решил подняться к соседке, уж очень благоприятной была обстановка — ни одного человека вокруг, который мог бы увидеть, что он входит в чужой для него подъезд. Сначала накормил кота — вареная рыба, оставленная хозяйкой в кастрюле, заканчивалась, и вскорости ему придется самому искать, где бы чего купить.

Старик знал, что Борис рано или поздно приедет, и решил заняться подготовкой. Выдвинул стол на середину кухни, поставил на него табуретку, принес из комнаты жесткую подушку, расшитую розами. Отойдя в сторону и оценив свою работу, остался доволен. Осторожно отодвинул занавеску так, чтобы образовалась узкая щель, через которую можно было бы наблюдать. Старик допускал, что кто-то из соседей, зная об отъезде хозяйки, наблюдает за ее окнами. Грабежи квартир стали настолько постоянными, что люди, сами того не заметив, приобрели необыкновенную наблюдательность и при первых же признаках опасности звонили в милицию. Поэтому старик и сдвигал в сторону занавеску, и открывал окно буквально на два-три сантиметра, чтобы ни одна бдительная старуха не обнаружила его пребывания в квартире.

Выглянув в очередной раз в окно, старик чуть не вскрикнул от неожиданности — «Опель» стоял у подъезда. Значит, дичь пришла на водопой, пора начинать охоту. Он принес винтовку на кухню, установил на подушке. Уже вставляя патрон в ствол, отметил про себя, что опять выбрал разрывной. Авось и сейчас получится, подумал старик.

Прильнув к окуляру, начал медленно осматривать машину, потом подъезд. Жара всех загнала в тень, и скамейки, разогретые на солнце, были пусты. Старик поднял прицел до уровня окон второго этажа, но ему не удалось ничего рассмотреть — шторы были задернуты. Все понятно — жара.