Восемь белых ночей

Я передернул плечами. Ответа я не знал. Но правильными были оба ответа.

Амфибалентность, говорит она.

Амфибалентность, говорю я.

И тут до меня доходит, что в этом кратком обмене репликами между нашими теневыми сущностями в безлюдном парке смысла было больше, чем во всем сказанном в эту ночь. Беседа влюбленных, как в стихотворении Верлена, где тени наши соприкоснулись, а остальное просто ждет, и ждет, и ждет. Ничего нового. Я так живу уже давным-давно.

– У вас что-то случилось? – Полицейский в форме захлопнул дверцу своей машины и шел ко мне через парк. Казалось, что на всей планете кроме меня только один он и остался.

Я покачал головой и сделал вид, что смотрю в другое место. Неужели я все это время говорил с самим собой?

– Вы здоровы?

– Да, инспектор. Просто собирался с мыслями.

«Собирался с мыслями» – за такое можно и под арест попасть.

– Никаких тут глупостей не задумали?

Я снова покачал головой и улыбнулся. Второй раз за эту ночь.

– Алкоголь употребляли?

– Еще как. С перебором.

– Счастливого Рождества.

– Вам тоже, инспектор…

– Рахун.

– Рахун, как в «Далекий дождь бормочет над Рахуном»?

– Не слыхал этой песни.

– Это не песня, стихотворение. Одного ирландца.

– Ничего себе!

Я хотел сказать «чесслово», но решил – не стоит.

– Чего там у вас, с женщиной нелады? – Он сложил руки на груди. Я видел, как из-под тесной синей куртки выпирает край пуленепробиваемого жилета.

– Не-а. Не с женщиной. А вот отец помер. Все думаю про него сегодня, скоро как раз годовщина будет.

И тут я вспомнил его собственные слова: «Скоро я и вовсе не буду знать, жил я или нет» – и если душа моя столкнется с твоей на запруженном тротуаре, сердце мое не екнет, как в тот вечер, когда ты заглянул в мою комнату. Столько любви – и все впустую, такой запас книг и стихов – и все кануло. Я смотрю на эту руку и знаю, что скоро ее уже не будет, потому что она уже не совсем моя – как и глаза мои не совсем мои, да и сам я не здесь, ноги уже ушли вперед меня и нашли местечко поуютнее в неком неведомом часовом поясе за Летой и Флегетоном. Я теперь даже и не вспомню Лету и Флегетон, или бурные волны Шэннона, или «Федон», или храброго Аристида и длинные речи Фукидида, которые мы читали вместе. Все эти бессмертные слова – исчезли; Византия – исчезла. Пф-ф! Часть моей души мне больше не принадлежит, как жизнь моя никогда мне толком не принадлежала, как моя одежда, моя обувь и запах моего тела никогда мне толком не принадлежали, как даже «мое» мне больше не принадлежит, мои мысли, волосы, все мое меня покинуло, и любовь мне тоже больше не принадлежит, она заемная, как зонтик, снятый с шаткой вешалки – ты и я – зонты на вешалке, хотя ты мне теперь ближе, чем кровь в моей шее, дыхание моей жизни. Я смотрю на себя в зеркало и делаю одно: прощаюсь со своим и с твоим лицом. Я оставляю тебя постепенно, моя любовь, я не хочу, чтобы ты горевала, я хочу забрать это твое изображение тебя с собой туда, куда меня гонят, – в надежде, что, когда я закрою глаза, это исчезнет последним, ибо говорят, что последнее тобою увиденное можно забрать с собой навсегда, если можно «забрать» за Лету и Флегетон.

– Слыхали про Лету и Флегетон, инспектор?

– А кто они такие?

– Неважно.

Худшее в смерти – это знание, что ты забудешь про то, что вообще жил и любил. Проживаешь семьдесят лет или около того и умираешь навсегда. Почему невозможно по-другому? Пробыть мертвым семьдесят лет – можно добавить и еще семьдесят для ровного счета – и при этом жить вечно. Для чего вообще нужно умирать? Плевать мне на тех, кто говорит, что прожить больше одной жизни никому не по силам. Спросите у мертвых, увидите, что они ответят, – спросите у мертвых, от чего бы они не отказались, только чтобы оказаться здесь, увидеть сегодняшний снег, насладиться целой неделей таких вот звездных ночей или влюбиться в самую красивую женщину на свете. Спросите у мертвых.

– «Пообещай мне одно, – бывало, говорил он. – Когда придет время, ты мне поможешь – но только если я об этом попрошу, не раньше; пока могу, я буду держаться, так что не раньше».

– И он попросил?

Представитель закона берет меня хитростью?

– Так и не попросил.

– Они никогда не просят, когда доходит до дела. Чего же вы так переживаете?

– Он задремал на несколько часов, а я бродил вокруг дома, точно любовник, который ждет, пока подружка заберет из его квартиры все свои вещи до последней, в надежде, что она передумает, пока не дошел до парка и не понял по свисту студеного ветра среди деревьев, что он добрался до места. Я собирался почитать ему Плутарха. Я дал этому произойти.

– Преднамеренно?

– Этого я никогда не узнаю.

Скажите мне, инспектор Рахун, что я не бесчеловечен. Скажите мне, что он все знал, инспектор Рахун.

– Вы гляньте, какая луна.

– Доброй ночи, луна, – сказал я.

– Доброй ночи, луна, – повторил он, чтобы меня потешить, и покачал головой, имея в виду: «Ох уж эти люди!»

Какая-то побирушка перешла улицу, двинулась к нам. Видимо, парк служил ей спальней. Уборной. Кухней. Гостиной.

– Мистер, дай хлебца.

Я засунул руку в карман.

– Охренели вы, что ли? – сказал полицейский. А потом повернулся к побирушке: – Проваливай, мамасита.

– Не браните ее. Рождество ведь.

– Вот она сейчас вцепится в вас своими загребущими пальцами – будет вам Рождество.

Побирушка, почуяв мягкосердечного человека, не сводила с меня глаз, беззвучно выпрашивая.

У самого выхода из парка Штрауса я вытащил из бумажника пятерку и сунул побирушке в ладонь. Por mi padre^[13].

– Вы че, серьезно?

– Оставьте инспектор, – сказал я. Кто его знает, хотел я добавить. В другую эпоху старая карга попросила бы меня сесть на одну из скамеек, принесла ведро воды, чтобы омыть мне ноги, заметила бы что-то, и я оказался бы дома. Y por Clara tambien^[14]. Вот что надо было добавить.

Рахун исчез вместе с машиной, снова тишина.

Переходя, кажется, дорогу, а не тротуар, я оглянулся на парк – теперь я знал твердо, что отдал бы все на свете, чтобы начать этот вечер сначала в точности так же, как все и вышло, поступить со временем так, как поступали римляне, объевшись до отвала: отрыгнуть время, перевести часы обратно на семь и начать заново отсюда, из парка Штрауса. Падает снег. Идти на вечеринку все еще слишком рано. Остановлюсь, выпью чая в этой маленькой кофейне. Потом подойду к дому, сделаю вид, что не уверен, тот ли это адрес, отряхну зонт, прослежу, как кряжистый русский с его звучным голосом открывает мне дверь, войду в лифт – его готический портал и намеком не выдает, куда все сегодня покатится. Вот бы начать вечер заново еще раз, и еще много-много раз, потому что я не хочу, чтобы он кончился, потому что, если нечто томительное, незавершенное повисло надо всей этой ночью, я ее никому не отдам, какой бы она ни была томительной и незавершенной, и сочту себе благословенным дважды.

Завтра ночью я вернусь и вновь зажгу каждую свечку, одну за другой, огляжусь, почти ощущая, как во всех уголках парка все еще звучит эхо Клариного присутствия, меня, моей жизни и того, как я эту жизнь провожу, моего отца, который, пусть я этого и не знал, следовал за мной с самого начала вечера и за которого я держался, точно за тень, что может исчезнуть в любой миг, а потом возвращается, дабы взглянуть последний раз, как будто забыла ключи, а потом еще раз, как будто забыла очки, и еще раз, как будто не проверила газ, и будет возвращаться много раз, как несчастный беспокойный измученный человек, который почти не ведал в жизни любви, как я буду возвращаться на это место, боясь, что оставил здесь что-то, зная, что оставленное – это мое теневое «я», причем это теневое «я» – самое подлинное и самое долговечное из всех «я».

Оглянувшись в самый последний раз, я подумал про себя, как сильно всегда любил этот маленький парк, как легко будет завтра приехать снова и посидеть здесь немного, поразмышлять в белизне предрассветного часа о непроницаемом безмолвии звезд.

Ночь вторая

Глазами я ее отыскал моментально. Она стояла у входа в кинотеатр. Рядом с кассой собралась толпа, а очередь обилеченных протянулась до середины квартала. Я ринулся вперед с островка на середине Бродвея, не дождавшись зеленого сигнала светофора. Взглянул на толпу снова – исчезла. Я был почти уверен, что это Клара.

Весь день я провел в мыслях о ней и уже дважды – за обедом, а потом в «Старбаксе», готов поклясться – видел, как она вплыла в мое поле зрения и выплыла из него, как будто ретивые мысли бежали вперед меня и наделяли ее чертами всякого, обладавшего хоть малейшим сходством. Третье за день пересечение с ней норовило затмить всю спонтанность и позволить мне сказать вслух все те вещи, на репетицию которых я потратил столько времени – все, от первого шока и блаженства случайной встречи с ней до притворства, что я, мол, с трудом ее узнал – «ах да, вчера ночью, на вечеринке у Ганса, конечно» – и до отчаянного, разнузданного желания вернуться к этому первому шоку и отмести всяческий камуфляж, выпалив фразу на первый взгляд совершенно незаученную: «Я о тебе думал весь день, весь день, Клара».