Восемь белых ночей

– У кого?

– Говорю, в жизни не догадаешься. Вот я чего принесла, – сказала она, демонстрируя белый бумажный пакет с едой и водой.

– Я… ошарашен.

Пауза.

– Он ошарашен. – Она отвернулась, надув губы, будто бы в бессловесной досаде на ненужную манерность моего ответа. Я тут же признал насмешливую тональность вчерашней пикировки на балконе. Мне ее не хватало, я ей обрадовался – слишком давно не виделись. – Миллион раз, – повторила она, будто обращаясь к самой себе.

В ее словах была и прямолинейная дерзость человека, который знает, как делать непростые признания в разговоре с шапочными знакомыми, и толика сарказма, который всегда приходит таким на помощь, когда выясняется, что непростое признание оказалось совсем простым.

Любой другой усмотрел бы в ее словах куда более обнадеживающие сигналы.

Как же мне было приятно, что она стоит там, дожидаясь меня, с двумя билетами в руке, да еще и с едой, – и поза ее вроде бы говорит о том, что она все это спланировала прямо в тот самый момент на мессе, когда я заговорил про ретроспективу Эрика Ромера. Представилось, как она просыпается утром и вместо того, чтобы думать про Инки, строит планы вечерней встречи со мной. Сперва – попытка обзавестись моим номером. Потом, когда она увенчалась успехом, – звонок. Ближе к полудню. После полудня. Потом, видимо, пришлось оставить сообщение. Но мне никто не оставлял сообщений.

– Люди, что на льду, обычно проверяют голосовой ящик, – сказала она, припомнив мои слова.

– А те, кто залег на дно?

– Кто залег, все же дают себе труд позвонить. Я до последнего момента звонила.

– А откуда ты знала, что я здесь появлюсь?

На самом деле смысл вопроса был другой – откуда она знала, что я приду один.

– А если бы я не пришел?

– Пошла бы на фильм. А кроме того, – добавила она так, будто раньше эта мысль не приходила ей в голову, – мы же назначили свидание.

Знала ли она, что я знаю: мы не назначали никакого свидания, а если я вдруг притворюсь, что вспомнил, что назначали, то не для того, чтобы помочь ей спасти лицо, а чтобы отложить момент, когда придется решать, как мне самому-то себя вести.

Или она так вот сформулировала невысказанную причину, почему я накануне заговорил про ретроспективу Ромера? Может, мы достигли договоренности, которая не отлилась в моей голове в окончательную форму лишь потому, что я не мог заставить себя поверить, что достигнуть ее вот так просто?

– Клара, я так рад, что ты пришла.

– Рад он! Ты хоть понимаешь, какой дурой я себя чувствовала, стоя на холоде с этими двумя билетами? Войти внутрь, ждать дальше, а если он не придет, отдать кому-то билеты, или оставить один себе, а второй отдать какому-нибудь мужику, который решит, что теперь имеет право болтать со мной на протяжении обоих фильмов – если я столько продержусь? Надеюсь, хоть фильмы будут стоящие, – добавила она с таким видом, будто не до конца верила моим словам, пока не увидела очередь и не ухватила два этих билета среди последних. Или то был скрытый комплимент, потому что по собственному почину она никогда бы не вышла на холод ради фильма Ромера – если бы не доверие к мужчине, которому эти фильмы нравятся.

Больше мы почти ничего не успели сказать – она принялась шепотом честить администрацию, выдала насмешливую тираду против самой идеи начинать сеанс в 19:10. Девятнадцать десять – слишком рано. Девятнадцать десять – для тех, кто вынужден ложиться спать до полуночи. Девятнадцать десять – время для олухов.

– И чем я занималась в день такой-то годовщины Рождества господа нашего Иисуса Христа? Ходила в кино в девятнадцать десять.

– Так вышло, что и я пошел в этот день в кино.

– Да что ты говоришь.

Вот оно снова. Насмешки-упреки – будто спутница внезапно просунула руку вам под локоть. А может, это ее способ сообщить, что интуиция ее не подвела. Я обязательно это запомню. «В день такой-то годовщины Рождества господа нашего Иисуса Христа» – очень мне нравится такое начало. Оно так подходит к снегу у кинотеатра, легкой дымке у светофоров на Бродвее, к людям, дрожащим в очереди в предвкушении «Моей ночи у Мод».

– Я не успела поесть. Ты, полагаю, тоже, – продолжила она, пока мы стояли в очереди, вполголоса бормоча ругательства по поводу погоды – с пылким притворным негодованием. Я рассказал ей про «Тайский суп» и их перечестноченный бульон из креветок. Она рассмеялась. Видимо, ей понравилось, что я вставил ее вчерашнее слово. Смеялась она звонко, и это привлекло внимание одного из служителей, он скорчил рожу.

– Ты только посмотри на это лицо, – прошептала она, указывая на короткую стрижку и широкие плечи. – А зубы? Это люди с такими физиономиями изобретают время девятнадцать десять.

Я рассмеялся.

– Тише, он нас видит, – прошептала она и воровато спрятала белый пакет под пальто.

Смурной служитель – походка вышибалы, пристегнутый галстук – подошел к нам.

– Вы сеансу в девятнадцать десять дожидаетесь? – спросил он.

– Ее. Эту самую сеансу, – ответила она, пристально глядя ему в лицо и протягивая наши билеты.

Он взял их одной рукой и вместо того, чтобы разорвать пополам, уронил ей в ладонь два каких-то бумажных комочка.

– Что это? – спросила она, держа измочаленные корешки на открытой ладони. Служитель молчал. – Он их разжевал руками, – добавила она, когда мы сели. Снова достала белый пакет. – У меня тут кофе.

– И для меня тоже есть? – спросил я, делая вид, что в первый раз не расслышал.

– Нет, у меня все только для меня, – фыркнула она, протягивая мне стакан и всем видом выражая: «Изволь его постоянно обнадеживать». Я смотрел, как она снимает пластмассовую крышку, насыпает сахар, мешает, надевает крышку на место, оттягивает язычок. – Люблю кофе.

И я люблю кофе, сказал я. Кофе оказался хорошим. Люблю пить кофе в кинотеатрах. А еще мне нравилось, где мы сидим. Отличные места – я поймал себя на этих словах.

– Ты считаешь, я ему нахамила?

– Кому?

– Вышибале. Он так свирепо ни на кого еще не смотрел с тех пор, как пил «Столичную» в Братиславе. Чокнутый тип.

Мы дождались, когда погасят свет. Очередной сюрприз. Она запустила руку еще глубже в тот же пакет и вытащила две половинки большого бутерброда.

– Очень tres goormay^[15], – прошептала она, сползая к шаблону манхэттенской любовной истории с гастрономическими усладами. Аромат чесночного сыра и прошутто крепко ударил в нос. Она вновь прыснула от смеха. Кто-то попросил нас не шуметь.

Мы поглубже уселись на свои места.

– Скучно же не будет, да? – спросила она под титры.

– Может, до смерти.

– Хорошо. Хоть буду заранее знать, что не одна скучаю.

Сзади долетело еще одно резкое: «Тш-ш-ш!»

– Сам заткнись.

И тут мы внезапно оказались в черно-белой вселенной, о которой я мечтал весь день. Городок Клермон-Ферран под Рождество, человек, изучающий жизнь Паскаля в месте его рождения, поездка по узким, запруженным народом улочкам провинциального французского городка, небогато украшенного праздничными огнями. Блондинка. Брюнетка. Церковь. Кафе. Понравится ли это Кларе?