Вошь на гребешке

Черна закрыла лицо ладонями и надолго замолчала. Цыганка, упомянутая в разговоре, сидела, вытянувшись в струнку. Она неотрывно глядела на свою спасительницу. Губы дергались, часто облизываемые. Девочка боялась заговорить и едва сдерживала слова. По щеке, наконец-то, сползла одна слезинка - но и это было много лучше прежнего каменного ужаса. Йен вздохнул, поднялся на ноги, ощущая общую разбитость, и побрел по дому. Нашел свои же вещи, брошенные Черной близ входной двери. Порылся, добыл две банки консервов и вернулся в комнату. Достал нож. Цыганка вскочила, убежала, зазвенела посудой, наспех обыскав чужой дом. Принесла тарелки - по числу людей, она успела, оказывается, всех учесть. Села и снова уставилась на Черну.

– Я вывезу их, - поморщившись, нехотя пообещал Йен.
– Это глупо, опасно и бессмысленно по большому счету. И - куда? Мир сделался именно таков, как ты сказала. Нет ни единого надежного места. Долго еще будешь выслеживать этого шааса? Или передумала?

– Передумала? Нет, такого со мной не бывает, - усмехнулась Черна, принимая тарелку и кивая цыганке.
– Я переломалась. Имею я право хоть раз, наспех, пожалеть себя? Тоху паршиво, да если бы только ему! Всем нездорово, чую... Радует одно: шаас в моем полном распоряжении. Представить страшно, как бы я кипела здесь - и без него?

Цыганка села рядом, продолжая глядеть на Черну пристально и удивленно. Она не притронулась к пище, хотя наверняка была голодна.

– Одна я видела для всех своих, - шепнула девочка.
– Вела, пока был путь. Но выход пропал. Везде стала смерть, везде. Теперь есть путь. Опять. Я выведу этих. Чужие, но выведу. Твоего друга выведу. Тебя - нет. Разные дороги.

Цыганка огорчилась, смахнула слезинку и тронула Черну за руку, потянула к себе. Удобнее перехватила ладонь, расправила, нагнулась, всматриваясь. Провела пальцем, снова и снова, недоуменно фыркнула.

– Северный луч в плоском его виде, - предположила Черна.
– Знаешь, что было и что будет, да? Иногда наверняка, а чаще ненадежно и с огрехами. Не люблю предсказания. Если взялась помогать, расскажи о прошлом. Вот вопрос, важный, может, он нас и свел: сколько мне лет? Знаешь, я невесть что вспоминала, а после напридумывала глупости и того хлеще.

– Нет ответа, - цыганка удивленно повела плечами.
– Никогда не видела таких линий. Две мамы. Одна человек, одна - нет. Два отца. Родной убил. Неродной умер, чтобы ты жила. Он любил твою маму, человека, больше жизни... и не протянул ей руки однажды. Стало худо. Тут рождение. От него нет ничего, обрыв. Пусто. Долго... Совсем долго. Вот опять рождение, из сна... много зим мимо шло, много. Тут непосильный враг, смерть. Уже было. Вот опять враг. Еще хуже, - гадалка повела плечами. Глянула на свою руку, быстро сунулась к малышам.
– У них смерть, везде. Я умерла на закате. Знала всегда, что будет так. Но я дышу, линии на руке поменяются. Тебе нельзя гадать вперед. Враг сильнее и хитрее тебя. Но ты решаешь сама. Тогда, теперь. Всегда.

– Вот бы знать, какого чера я получилась девочкой, - подмигнула Черна.
– Но ответ если и есть, только у Тэры. Она безупречно видит грядущее, но никогда не высказывала вслух полного видения за все годы, что я прожила в замке. Что получается? Она назвала меня Черной, потому что я единственный случай соединения с сутью самого опасного на весь Нитль зверя, когда человек сохранил вид человека? Или приобрел... Малыш, скажи еще вот что. Самое важное. Когда я выйду на шааса, где будет моя цель? Не думай! Быстро скажи, что на язык вскочит.

– Дальше, - сморгнув, удивилась цыганка.
– Что это значит?

В дверь постучали, цыганка охнула, бледнея, осела на пол и накрыла голову руками, нашептывая на родном наречии слова защитных заклинаний или молитв. Йен недоуменно хмыкнул, опять сунув руку в карман и взявшись за свое оружие. В комнате стало отчетливо темнее, хотя за окнами зарево пожаров уже сильно выцвело на бледнеющем фоне скорого рассвета.

– Это за мной, - негромко сообщила Черна.
– Йен, отсидись до сумерек и уходи. Над машиной летал вууд. Такое быстро не проходит, вас не должны остановить. Дней пять еще будут шарахаться, так что пользуйся. Прощай.

Черна добыла из вещей сверток со своим нелепым по мнению англичанина оружием, кивнула и пошла прочь из комнаты.

Англичанин осторожно выглянул в окно, приоткрыв створку и держа наготове оружие. У входа в дом было пусто, но с каждым шагом Черны ощущение менялось. Из сумерек проступали, уродуя сознание, корежа его и втискиваясь в привычный мир, контуры чудовищных тварей. Изваяниями вампирьего замка они замерли, скалясь на дверь и мерцая алыми всполохами глаз. Черна вышла, презрительно поморщилась и кивнула. Твари одинаковыми жестами выказали готовность проводить.

Так процессия и удалилась. Впереди - женщина в потрепанной куртке, она несет на плече пару довольно толстых коротких палок. Следом по бокам - два монстра с вывернутыми назад суставами лап, лохматые, когтистые, в тяжелой броне. А над улицей беззвучно парят дракон с веселой рыжей оторочкой по стыкам пластин.

– Никто их не заметит?
– поразился Йен.
– Хотя кто поверит свидетелям? Тут до Трансильвании рукой подать. А сумасшедших стало так много, что их приходится выпускать из больниц и рассаживать в высоких кабинетах.

Черна не слушала шепота недавнего спутника. Она шагала по середине улицы, ощущая в душе звенящую легкость. Вопрос смысла смерти перестал донимать, потому что в смерти нет смысла, куда важнее жизнь. Во всей полноте смыла этого понятия.

Кэччи аж подпрыгивали, азартно клацали когтями и постукивали себя хвостами по ногам. Торжествовали победу задолго до того, как появился повод. Это было смешно. Существа исподья в представлении Черны лишены возможности жить - они ведь не свободны и в самом простом выборе. Для них смерть, своя или чужая - единственная веха в тусклом подневольном существовании.

Постройки по сторонам улицы постепенно делались выше. Вдали продолжали редко и бестолково постреливать: люди, вздумавшие послужить исподью, уродовали людей, не способных объединиться и дать отпор. Прочие жители этого мира сидели и ждали завершения ночи, чтобы вздохнуть с облегчением: беда прошла мимо. Некоторые люди ждали рассвете еще и затем, чтобы поживиться не разграбленным добром: а зачем оно мертвым? И живым не было дела, что прямо сейчас они теряют невосполнимое, пусть и невидимое. То, что дежало их свободными и более того - людьми...

Плоскость ощутимо прогибалась, вздрагивала и слоилась. Она, подобно болоту, впитала смерть и боль, взбухла, становясь трясиной. Она была готова впитывать еще и еще, прогибаясь ниже, делаясь бездонной... Черна покосилась на темный силуэт храма по правую руку. Добрый монах Игнатий огорчился бы и сказал: катастрофа. А еще он стал бы молиться, уверенный, что важно сказать слова и окурить место святотатства дымом. Хотя главное - сам человек...

– Наш город, - прорычал левый кэччи, заметив взгляд.