Восьмой дневник
Шрифт:
Творец нас очень строго обязал,
простив за это нам чистосердечно,
что мы произошли от обезьян.
Любой, кто хоть на капельку умён, –
пускай он даже фраер или лох –
найдёт между сверкающих имён
обилие искрящихся, но блох.
Мы корчим умное лицо,
надеждой мучаясь тупой
вернуть яичницу в яйцо
с белком, желтком и скорлупой.
Загадочно душевное упорство
и непоколебимость
у свято соблюдающих покорство
насельников российского пространства.
Художник, не твори шедевры –
побереги коллегам нервы.
Свихнутый, чокнутый, сильно с приветом,
явно блаженный с поехавшей крышей
часто лучится загадочным светом –
духом, ниспосланным свыше.
Увы, вовеки не постичь нам
затей неведомого автора:
то, что сегодня фантастично,
уже обыденное завтра.
Возможно, эти домыслы нечисты,
но если есть на свете справедливость,
то все энтузиасты-активисты
окажутся в аду за суетливость.
Да, было – я убить готов бывал,
но это мне природой не дано,
поэтому люблю смотреть кино,
где гадов поражают наповал.
Я спокойно закрою глаза
и земные сниму с себя вожжи:
всё, что мог, я уже рассказал,
мир иной опишу я чуть позже.
Есть жизни, чей удел – безбедно течь,
в них бурь и боли – полное отсутствие;
я к тем, кого Господь решил беречь,
испытываю жалость и сочувствие.
Время летит с нарастающим свистом,
тают года на планете отпетой;
я по ошибке слыву оптимистом –
и не перечу я глупости этой.
Плывя по модной общей речке,
крутой духовностью повиты,
благоговейно держат свечки
убийцы, воры и бандиты.
Свои дела и дни перебирая,
готовясь к неприятностям заранее,
решил собраться с мыслями вчера я,
но мысли не явились на собрание.
Холодно зимой, а летом жарко,
осень и весна – для настроения,
и хранит Господь нас, только жалко –
малый срок у нашего хранения.
Я жил безоблачно в стране,
где был я неродной,
но непонятно было мне,
как мерзко ей со мной.
Уже я давно не спешу никуда –
за это я старость люблю,
а редкие мысли о пользе труда
я в рюмке злорадно топлю.
Сполна мне достаточны дом и семья,
и, душу в покое купая,
в общественной жизни участвую я,
лишь разве
еду покупая.Что не поэт – легко признаться,
ребёнку ясно – не философ;
но кто же я? Таких вопросов
опасно в старости касаться.
Спиртного маленький глоток
и перекур вослед короткий
родят мыслительный поток,
а в нём возможны самородки.
Бурлил, кипел, перекипел,
вошёл в пространство пожилое –
однако жил, однако пел
и трогал женщин за живое.
Я к человеческому роду
принадлежу, наш дом – тюрьма,
и дарят полную свободу
нам только посох и сума.
Зря в любом стихе и каждой песне
рифма так нас манит и томит:
рифма – детонатор, только если
в тексте содержался динамит.
Ничтожная участь нам как ни грози,
а небо в ночи как ни звёздно,
мы так извозились в житейской грязи,
что нам воспарять уже поздно.
Невежество моё разнообразно –
не зря себя на книгах мы пасём,
поэтому я к возрасту маразма
знать буду ничего, но обо всём.
Должно быть, видит Божье око,
сыскав меня в пустой пивной,
что мне нигде не одиноко,
поскольку всюду я со мной.
А с важными людьми контакт имея,
я делаю роскошное лицо,
как будто я компьютера умнее
и круче, чем варёное яйцо.
Когда небо подёрнулось тучами
и на душу надвинулась мгла –
хорошо в этом пакостном случае,
чтобы выпивка в доме была.
Творец не лишён интереса,
глядит Он и думает: бля,
убойная сила прогресса
растёт на планете Земля.
Сегодня долго думал я о том,
что всяко было, даже приключения,
но делается жизнь пустым листом
в конце её бурливого течения.
Стыд меня с утра сегодня гложет
и уже покоя мне не даст:
глупо – сочинять буквально то же,
что уже сказал Экклезиаст.
Как-то юную деву на танец
пригласил молодой ницшеанец,
но девица ответила хмуро:
«Извините, я жду Эпикура».
Надо срочно проблемы житейские
разрешать, собираясь в дорогу,
ибо жадные воды летейские
ощутимо прилили к порогу.
Я в юдоль эту вжился земную,
я купаюсь в её новостях,
но и к тем уже нынче ревную,
кто сидит у Хайяма в гостях.