Восьмой дневник
Шрифт:
Я замкнуто живу, светло и пресно,
ничто не нарушает мой уют,
вокруг моей лачуги повсеместно
куют и пишут, лепят и поют.
Сегодня обнаружилось жестоко,
что стёрлась вековечная граница:
проснулись обитатели Востока,
и Западу придётся потесниться.
Те же, что всегда, дела земные,
той же лжи такие же букеты,
только стали варвары иные,
и у них не копья, а ракеты.
Идея
меж них – естественный провал;
их сочетать – такая мука,
что лучше я бы рисовал.
Когда приходит угасание,
любовь особо много значит,
и с нею легче прикасание
к тому, что мучит и маячит.
Мне наплевать на пересуды,
мне свыше послан дивный дар
любить прозрачные сосуды
за их божественный нектар.
Хотя давно оставил я работу
и чистой ленью дышит моя келья,
из разных дней недели я субботу
люблю за узаконенность безделья.
Курортные целебны процедуры,
являет медицина чудеса,
и дамы необъятной кубатуры
гуляют, избывая телеса.
Неподалёку бил фонтан,
и звуки водного кишения
вливались в ухо, как тамтам
во время жертвоприношения.
Бывал почти герой, бывал ничтожен,
а сам собой тогда лишь оставался,
когда, несложным текстом заворожен,
писательскому блуду предавался.
Нету знаний типа эрудиции,
нету слуха, вкуса и тактичности,
а с утра желание напиться –
признак деградирующей личности.
Я покидал курортный городок
с его очарованьем благодатным,
и лёгкий возле сердца холодок
повеял сожалением невнятным.
Поскольку мыслю я несложно,
то принял с возрастом решение:
улучшить мир нельзя, но можно
к нему улучшить отношение.
А когда мы исчезнем, как не были, –
нету чуда в обычном явлении, –
то сродни безразличию мебели
будет память о нас в населении.
И жизнь искрит неслабо,
и ладится игра,
досталась если баба
из верного ребра.
Лукавая премудрость не по мне,
она не высветляет тёмных пятен;
замешен век на крови и говне,
а разуму – враждебен и невнятен.
Ещё Россия толком не изучена:
покорство соблюдая терпеливо,
ограблена, унижена, измучена,
однако же спесива и хвастлива.
Всё, чего мне в жизни не хватало,
очень даже просто перечислить:
не было в характере металла,
не
было желанья трезво мыслить.Когда я устаю от вялой прозы,
то с радостной душой опять и вновь
легко рифмую розы и морозы,
а также непременно кровь – любовь.
А если думать регулярно,
то вдруг заметишь в декабре,
что нынче думаешь полярно
тому, что думал в ноябре.
Забавно: совесть, честь и разум
сейчас – не с Божьей ли подачи? –
как мужики под сильным газом,
несут, шатаясь, бред собачий.
Видели глаза, слыхали уши
столько, что, ничуть не став умней,
сделался трезвей и стал я суше
и намного сердцем холодней.
Сижу, смотря в окошко невнимательно,
то небо наблюдая, то траву;
безделье мне полезно и питательно,
в самом себе неслышно я живу.
Уже я в игры не играю,
поскольку сильно похужел
и равнодушно озираю
дезабилье и неглиже.
Высветляя нам то, что утрачено,
крутит память немое кино;
мы писали судьбу свою начерно,
а исправить уже не дано.
Я всё-таки исконный сын России,
ношу в себе любовь я, как заразу:
когда меня оттуда попросили,
обрадовался я совсем не сразу.
Моя отдохновенная нирвана –
не роща вековых деревьев лиственных,
а ложе одряхлевшего дивана,
и рядом – стопка книг, ещё нелистаных.
Отнюдь не извержение Везувия,
который себя редко выражает,
а выброс поголовного безумия
нам гибелью всё время угрожает.
Хотя живу лениво я и праздно –
трудом не заслужу себе медали я;
живу я очень целесообразно,
поскольку собираюсь жить и далее.
Подумал я, хлебнув из фляги:
душа взаправду если странница,
то помоги, Господь, бедняге,
кому душа моя достанется.
Этой жизни последнюю треть
уделял я уже не потехам,
а искусство беспечно стареть
постигал с переменным успехом.
Духу времени предан без лести,
быстротой уподобясь комете,
каждый нолик купил себе крестик
и прочёл о Христе в Интернете.
Хоть я заядлый книгочей,
мои познания убоги:
бежит годов моих ручей,
глотая мусор по дороге.
Творец наш выпьет рюмку лишнюю –
и струны треплет мировые,
под эту музыку неслышную –
все наши пляски моровые.