Восьмой дневник
Шрифт:
отравишь радость настоящего».
Я всегда удивляюсь тому,
что по тайной какой-то причине,
но сиденье в табачном дыму
жажду выпить рождает в мужчине.
Я перечёл вагон литературы,
умел я устно кружево плести;
я мог бы стать носителем культуры,
но я ленился что-нибудь нести.
Вчера заговорили про французов –
была какой-то крупной битвы дата, –
и ясно вдруг я вспомнил,
держал со мной совет в Филях когда-то.
Живу теперь малоподвижно
и даже чуть иллюзионно,
то есть компьютерно и книжно,
а также телевизионно.
Забавно думать о порядке,
который в мире вдруг узрел:
я мелкий овощ с Божьей грядки
и, кажется, уже созрел.
В течение российского террора,
помимо обрушения морали,
помимо боли, горя и позора,
ещё и наши гены обокрали.
Светло и уютно старение,
когда бы не призрак опасности:
старение – это прозрение
своей пустоты и напрасности.
Пускай неверно упрощение,
но мне понятней то, что проще:
вражда к евреям – ощущение,
над ним не властен разум тощий.
Количество грёз и мечтаний – бесчисленно,
способны реальность они победить:
я стольких девиц обеременил мысленно,
что многие запросто могут родить.
Когда весь мир на миг затих
и тишина звучит, как нота, –
явился, значит, новый стих
у пожилого идиота.
Давно я водку пью, а не вино,
давно курю, на баб ещё кошусь,
а что помру, я понял так давно,
что этого уже и не страшусь.
Воспроизводство населения
и обрюхачиванье девушек
волнует наше поколение
уже как бабушек и дедушек.
Как эхо шумного витийства
о гуманизме и терпимости,
повсюду множатся убийства
без никакой необходимости.
По всем сегодняшним итогам
я нервом чувствую сердечным:
Господь ютится в том немногом,
что в нас осталось человечным.
Весьма люблю поспать я днём,
и нежен сон мой в мире грубом;
ложусь потрескавшимся пнём,
а просыпаюсь – юным дубом.
Намерен так и жить я до конца:
ничуть не погружаясь в иудейство,
подъятой рюмкой славлю я Творца,
нисколько не забыв Его злодейства.
Теперь я даже думаю с одышкой:
поспорив чуть, устало затихаю,
а если посижу над умной книжкой,
то вообще неделю отдыхаю.
Творец
создал так много тварей,своим потворствуя фантазиям,
что меркнет звёздный планетарий
перед земным разнообразием.
Царит сейчас в умах сумятица
почти у всех, почти повсюду,
и потому заметно катится
наш мир к распаду или к чуду.
Выцвело цветение заката.
Сумерки опасливо ценя,
я всё время помню, что когда-то
был рассвет и полдень у меня.
К большому наплыву хороших людей
мир Божий ничуть не готов,
нуждаясь в обилии сук и блядей,
мерзавцев, говна и скотов.
Мечта пьянит, как алкоголь:
толкут евреи воду в ступе,
чтобы вернуть в солонку соль,
уже растаявшую в супе.
Прозрениям души я очень верю
и голос её часто слышу вещий:
за запертой от нас незримой дверью
творятся удивительные вещи.
Весь мир окутан пасмурными тучами,
однако же под бой чужих курантов
зацикленность на русском злополучии
томит русскоязычных эмигрантов.
Идея, зовущая жить воедино, –
как вирус невидимый, всех поражает,
и умные пляшут под дудку кретина,
который идею полней выражает.
Я думаю об участи Европы,
и грустная мне видится картина:
повсюду нарастают сучьи тропы
и гибельная ткётся паутина.
На старости пришло благополучие,
живу я в обеспеченности даже;
Ты, Господи, прости меня при случае,
и я – клянусь – прощу Тебя тогда же.
Печально тем ещё старение,
что мучит острый зуд сомнений:
несут нам годы несварение
текущих в мире изменений.
Думаю спокойно и рассеянно,
что в культурном слое нашем тонком
много зла зарыто и посеяно –
всё оно достанется потомкам.
Течёт незримо времени река,
оглядываюсь я, плывя по ней:
величие видней издалека,
убожество и мрак – ещё видней.
Много лет уже живу на свободе,
замечая ненароком попутно,
что свобода нашей рабской природе –
утомительна и неуютна.
Весьма была бы жизнь прекрасна,
когда бы не была напрасна.
Поставь муляж, создай мираж,
согрей настрой и атмосферу –
и мы почувствуем кураж,
одушевление и веру.
Про Еву и Адама помнить вечно