Воспоминания о Тарасе Шевченко

все-таки не назвал его, пока не услышал от меня самого. Тогда он заплакал и этим показал,

что не оттого не узнал, что забыл обо мне. Но в нем все напоминало прежнего Тараса; его

железная натура много выстояла и не пала физически; чист он остался в своих

убеж-/166/дениях, свежо еще было в нем поэтическое чутье; любовь к доброму и

прекрасному прорывалась во внутренней борьбе со влиянием внешнего растления, но

талант его великого творчества начинал ослабевать. Тарас чувствовал это, хотя от страха

пред отверзающеюся пропастью хотел отвернуться и уверить самого себя, что нет того, что

ему угрожало. Читанные им в Петербурге в последние годы его стихотворения были слабее

тех огненных произведений, которые некогда он читал мне в Киеве. Время возьмет свое над

человеком, «зане перстень есть».

Прострадавший всю жизнь, Шевченко пред концом дней своих был облечен

заслуженною славою. Его родина — Малороссия — видела в нем своего народного поэта;

великороссияне и поляки признавали в нем великое поэтическое дарование. Он не был

поэтом тесной, исключительной народности: его поэзия приняла более высокий полет. Это

был поэт общерусский, поэт народа не малорусского, а вообще русского народа, хотя и

160

писал на одном из двух, искони существовавших, наречий этого народа, оставшемся внутри

народной сферы, не испытавшем насильственных школьных изменений и потому-то более

способном для того, чтоб дать России истинно народного поэта.

Некоторые близорукие судьи изящного меряли его с Кольцовым и даже находили

последнего выше. Это происходило оттого, что они не понимали, что такое народный поэт,

и не могли возвыситься до уразумения его достоинства и значения. По их понятию,

народный поэт есть тот, кто может удачно изображать народ и заговорить в его тоне. Таков и

был Кольцов; в некоторых своих произведениях он превосходно выполнил эту задачу, и

достойно светлеется его имя в ряду знаменитостей русской литературы. Не таков был

Шевченко, и не такова была его задача. Шевченко не подражал народным песням; Шевченко

не имел целью ни описывать своего народа, ни подделываться к народному тону: ему

незачем было подделываться, когда он по природе своей, иначе не говорил. Шевченко как

поэт — это был сам народ, продолжавший свое поэтическое творчество. Песня Шевченко

была сама по себе народная песня, только новая, такая песня, какую мог бы запеть теперь

целый народ, какая должна была вылиться из народной души в положении народной

современной истории. С этой стороны Шевченко был избранник народа в прямом значении

этого слова; народ как бы избрал его петь вместо себя. Народные песенные формы

переходили в стихи Шевченко не вследствие изучения, не по рассуждению, где что

употребить, где какое выражение годится поставить, а по естественному развитию в его

душе всей бесконечной нити народной поэзии; не потому, что Шевченко хотел их ввести и

поставить, а потому, что они, по существу народной поэзии, сами устанавливались так, а не

иначе. Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если б его народное

существо могло возвыситься до способности выразить то, что хранилось на дне его души.

Святое сокровище, оно скрывалось там под тягостью житейской прозы и было для самого

невидимо, незаметно, пока животворные звуки гения не коснутся до сокровенных тайников

души и не нарушат безмолвия мысли своею упоительною мелодиею и не покажут чувству

того, что составляло его достояние и не было до сих пор им ощущаемо. Пробужденный от

своей прозаической апатии голосом такой поэзии народный человек /167/ с трепетом и

восторгом готов воскликнуть: «Это самое я только что готов был сказать точно так, как

сказано поэтом!» Этого не дано было ни Кольцову, ни какому другому русскому поэту,

кроме одного Пушкина (но не для простого народа, а для высшего русского класса). Кольцов

заговаривает в народном тоне; Шевченко говорит так, как народ еще и не говорил, но как он

готов был уже заговорить и только ожидал, чтобы из среды его нашелся творец, который бы

овладел его языком и его тоном; и вслед за таким творцом точно так заговорит и весь народ

и скажет единогласно: «Это — мое»; и будет повторять долго-долго, пока не явится

потребность нового видоизменения его поэтического языка. Поэзия Шевченко есть

непосредственное продолжение народной поэзии; и недаром явилась она тогда, когда

прежние народные песни стали забываться. Поэзия Шевченко — законная, милая дочь

старой украинской поэзии, организованной в XVI и XVII веках, так как эта последняя была

точно так же дочерью древней южнорусской поэзии, той далекой от нас поэзии, о которой

гадательно можем мы судить по произведениям Игорева певца.

Народная украинская поэзия, видимо, приближается к угасанию. Многие думы козацких

времен, к счастию, записанные в тридцатых годах и сохраненные для литературы, теперь

уже совершенно исчезли в народе. Уже и песни семейного быта исчезают мало-помалу или

портятся: таков удел поэзии. Поэзия угасает не иначе, как упадая в своем достоинстве,

растлеваясь; и потому-то новейшие переделки старых песен и новейшие плоды

малороссийского народного творчества дышали таким отсутствием изящного. Народ не

может творить целою массою, ибо для этого нужно было бы, чтоб какое-нибудь сильное

потрясение вызвало его к творению новой поэзии. Да притом и в такие эпохи потрясений

везде бывают личности, обладающие талантом первоначального творчества; в сфере

существующих народных песен эти творческие личности исчезли в массе: их запевы

161

переформировались в течение долгого времени; к ним присоединялись новые мотивы;