Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
сделается благочестивым человеком, сейчас начинает философствовать; у него
религиозность ведет не к толкованиям обрядов и частностей богослужения, как это бывает с
великороссиянином, а обращается либо к пиетизму, либо к размышлениям и — в первом
случае — ведет к поэзии в жизни, во втором — к желанию знать природу, человека, одним
словом, — к науке. Это желание обыкновенно находит себе скоро предел по скудости
материалов для питания. Не так, однако, было с нашим маляром Грицьком.
Он родился крепостным.
Его приставили пасти господское стадо, не помню какое. В мальчике было что-то странное;
крестьяне считали его придурковатым. Лишним будет рассказывать, как удалялся он от
детских игр и как мальчики за это щипали и тормошили его. Иначе пришлось бы невольно
повторять то, что так часто встречается в житиях святых при описании их детства. Когда
безветрие не дозволяло работать мельникам, Грицько усаживался близ села под ветряной
мельницей и рисовал углем или мелом на стене разные фигуры; так однажды он растерял
своих животных, за что его высекли. То же повторилось и в другой раз. Помещик рассудил,
что его дворовой мальчик недаром чертит изображения и, ради таких занятий, дурно
проходит свою служебную карьеру: «Из него скорее выйдет живописец, чем свинарь или
овчар», — подумал помещик и отдал его в науку к какому-то художнику в своем уездном
городе. Так поступил помещик в тех видах, что мальчик может выучиться, станет ему
платить оброк и принесет, со временем, барину больше /163/ пользы, чем сколько мог бы
принесть в звании пастуха. И вот Грицько живет у хозяина, учится прилежно; хозяин не
нахвалится его понятливостью; его не нужно понукать — приходится отрывать его от
работы; ему не надобно десять раз одного и того же вбивать в голову — он сам спросит и не
забудет того, что ему скажут. Захотелось самому Грицьку научиться грамоте: хозяин дал
букварь, показал раз, другой — и Грицько в короткое время выучился складам и стал читать
бегло. Впоследствии он сознавался, что когда рисовал на мельнице фигуры, то это были
вымышляемые им буквы. Грицька занимала мысль: как это люди читают? «Я, — говорил он,
— долго думал над этим и дошел до того, что, верно, какое говорится слово, такое и
малюется; и начал в уме сам с собою говорить, да какое слово скажу, то и намалюю, а потом
и помню, что вот так я его намалевал; после того пришло мне в голову, что, верно, не так:
слов много, — как можно все их припомнить! Тут я начал примечать, что иное слово на
другое походит, а иное разнится: так я, что похоже, то на одну стать и малюю». Сколько
припоминаю, таким образом, кажется, он объяснял этот путь. Но как бы то ни было, наш
Грицько самобытною дорогою шел к цели, которую давно нашло человечество. Он не дошел
до нее под своей мельницей, а достиг ее обычным для всех путем — за букварем у уездного
художника.
Грицько начал читать что ни попало:
читал и священную историю, читал и романы,читал «Библиотеку для чтения»: там, как говорил он, на него сделали впечатление особенно
жизнеописание папы Гильдебранда и какая-то космографическая статья. Когда он вчитался
более, его стали занимать помещенные в «Смеси» известия о разных открытиях в области
естествознания. Беда только, что по причине множества научных терминов он понимал там
с пятого на десятое. Более всего хотелось ему знать, как это свет стоит, как он держится и
как всякие вещи сложились, как одно с другим вяжется. Грицьку представлялись
бесчисленные вопросы; они мучили его потому, что он на них не находил ответа ни в тех
книгах, какие ему попадались, ни у людей, с которыми приходилось ему говорить. Грицько
чрезвычайно полюбил арифметику; он получил указания от других только в четырех
правилах, а потом уже сам собою уразумел таинства дробей и сложность тройного правила.
158
Пробыв несколько лет у хозяина, Грицько стал платить помещику оброк и работать в
разных селах своего околотка по церквам. Однажды на пасху — это было в 1837 году — он
прибыл в свое село к родным. Здесь, в церкви, в ночь светлого воскресения, пред заутреней
он читал «деяния»... Тогда я в первый раз его увидел. Он должен был, между прочим,
провозгласить: «Трудно противу рожна прати...» Это было пророческое слово о судьбе его!
Грицько был невысокого роста, черноволосый, чрезвычайно худощавый, с
необыкновенно выразительными и добрыми глазами и с слабою грудью, как показывал его
прерывистый, хотя крикливый, но скоро упадающий голос. В характере его была
удивительная кротость и мягкость. Он был молчалив и робок; не спешил сам ни с кем
разговаривать, а если начинал разговор, то для того, чтоб спросить о чем-нибудь и научиться
от других, и только тогда становился смелее, когда видел, что его любят. Он знал священное
писание изумительно и мог потягаться в текстах библейских с любым /164/ поморским
начетчиком. Но заметно было, что не чувство благочестия влекло его к такому чтению: он
искал в нем того, что называется положительным знанием. Любознательность Грицька
обращалась более всего на материальную природу, и странно было слышать, как он задавал
себе вопросы, давно уже решенные физикою или естественной историей, и искал ответа то
в библии, то в «Иване Выжигине» Булгарина, то в повестях Марлинского. Один помещик,
получивший образование в Харьковском университете, начал давать ему книги и расширил
круг его чтения. Грицько читал их с жадностью. Ему подарили «Всеобщую историю» аббата
Миллота, популярную «Астрономию» и курс математики, и он был вне себя от восторга.
Несколько лет не видел я Грицька после этого, но случай привел меня увидеть его в том же