Воспоминания о Тарасе Шевченко

Василием, и вот он стал посещать последнего, проводить с ним в передней целые часы,

немало шокируя этим «господ». Иногда, направляясь по приглашению к последним, он в

передней вступал в разговор с Василием, беседа затягивалась, и Шевченко слишком поздно

являлся в гостиную. Об этом знакомстве Шевченко не забыл и во время продолжительного

невольного отсутствия: после возвращения из ссылки, он, будучи в Киеве, ни разу не сделал

визита Юзефовичу, но с Василием он возобновил знакомство, посетил его и приглашал к

себе.

[Припоминается мне еще эпизод, в котором также выразились особенности общения

Шевченка с простолюдином и сильное влияние, которое он оказывал на него. В 1864-м году

я проживал летом на даче в Китаеве (в окрестностях Киева). Здесь 6-го августа в храмовой

праздник всегда собирается много народу из Киева, преимущественно простого. После

богослужения усаживаются в лесу на голой земле небольшими группами, являются

самовары, угощение, пение и другие развлечения. В том году я заметил в одном месте

сравнительно большую толпу, человек около 30-ти; подойдя ближе, я увидел, что посреди

толпы на пне срубленного дерева стоял небольшого роста и слабого сложения человек в

коричневом сюртуке и обыкновенной фуражке; с виду ему было около 40 лет, лицо его, в

этот момент очень красное и сильно вспотевшее, было выбрито, кроме усов. Громко и

внятно обращался он к окружающим с украинской речью, говорил он с чрезвычайным

одушевлением и с сильной жестикуляцией. На мой вопрос, кто это, стоявший тут же

слушатель ответил мне, что это киевский мещанин, портной Чапыга. Речь его представляла

какую-то восторженную импровизацию, не отличавшуюся последовательностью; он

говорил о прошлом Украины, о козаках, о гетьманщине и ее уничтожении, об императрице,

Екатерине II, Потемкине, разореніи Запорожья, о Магдебургии и ее уничтожении, о

крепостном праве, об освобождении крестьян и наделе их землею. К козачеству, Запорожью,

Магдебургии и к крестьянству Чапыга относился с глубочайшим сочувствием, а к врагам их,

на которых он указывал, с беспощадной ненавистью. Речь его не лишена была своебразной

силы и остроумия; в ней постоянно приводились меткие пословицы, отрывки из народных

песен, всего чаще из произведений Шевченка, но отличалась она, кроме отсутствия

последовательности, также беспощадными, часто очень циничными сарказмами. Кончилось

собрание очень неожиданно: бывшие в числе слушателей солдаты обиделись за какую-то

направленную по их адресу остроту Чапыги; началась взаимная брань, скоро перешедшая в

драку; толпа рассеялась. В течение года я еще раза два встречал Чапыгу: мои знакомые

видели его не раз на народных гуляниях, а также на вечерах в Жандармском саду (сад

находился там, где теперь Николаевская, Ольгинская и Меринговская улицы); его всегда

окружала толпа, к которой он, не всегда трезвый, обращался с речами, сходными со

слышанной мною в Китаеве. Вскоре потом я уехал из Киева, и дальнейшая судьба Чапыги

мне неизвестна. Вспомнил я о нем, потому что в своих речах он постоянно упоминал о

Шевченке, которого глубоко почитал. Он приводил некоторые подробности, впрочем

известные, из жизни Шевченка, рассказывал о его происхождении и грустной молодости, о

его ссылке, возвращении и смерти. При этом он постоянно ссылался на близкое личное

знакомство с Шевченком, упоминал о том, что последний не раз бывал у него и у его

приятелей, подтверждал свои сообщения ссылкой на слова, слышанные от самого поэта; в

126

его словах о последнем ясно выражалось безусловное доверие к авторитету Шевченка,

чрезвычайное уважение к нему как результат не только знакомства с печатными его

произведениями, но и личного с ним общенія.

Резко отличался от Чапыги другой киевский мещанин, хоть и сходившийся с ним в

основных мнениях, также личный знакомец Тараса Григорьевича. Узнал я его также

случайно. В 1874 г. я пригласил к себе на несколько дней для работ столяра, занимавшагося

во дворе, где я квартировал. Ко мне явился высокого роста несколько сгорбленный старик

лет 60-ти с правильными чертами лица и окладистой черной с проседью бородой; на нем

была простая повседневная одежда рабочего. Назвал он мне свою фамилию Киселевский и

тут же с гордостью указал на свою принадлежность к Киевским старожилым мещанам.

Когда я спросил его, почему он прибавляет название „старожилый“. Кисилевский стал

спокойно рассказывать мне о Магдебургии и о прежних мещанских правах. К прежней

организации Киева до введения шестигласной думы он относился с глубоким сочувствием;

его всего более прельщали в ней привилегии мещан, принадлежавших к цехам, их

самоуправление, суд и собрания. С гордостью вспоминал он о процессиях при участии

городской милиции, пешей и конной, в красивой форме с ее гарматами, знаменами и

музыкой. С грустью, но спокойно говорил он о «скасуваніи» Магдебургии при последнем

войте Кисилевском -- к этому своему однофамильцу он относился враждебно. «Він

одцурався від своїх, пристав до панів», говорил он и привел целый рассказ о том, как этот

войт продал мещанские привилегии. Шестигласная дума представлялась ему ничтожной, а к

«принятым» мещанам, противополагая их старожилым, он относился враждебно и с

аристократическим высокомерием.

Войдя в мой кабинет, Кисилевский увидел гипсовый бюст Шевченка по модели П. П.

Забелло. Остановившись, он набожно перекрестился и проговорил: «Царство Тобі небеснеє,

дядьку Тарасе»! Я уже знал, что старик неграмотен, и потому спросил, почему он знает

Шевченка. Оказалось, что он был близко знаком с последним, который не раз посещал его и