Воспоминания о Тарасе Шевченко

расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне

132

чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, /136/ быть может, целая

поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне

хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину

поэта и, кажется, хорошо сделал.

— Ходім, — сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

— А де ви живете?

Я сказал.

— А, — отвечал он, — то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

— Но у этого пана, — возразил я, — тоже живут мужики, и первый из них — я.

— Правда? — спросил он, крепко сжав мою руку. /137/

— Правда, — отвечал я.

— То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года,

ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26

Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже

покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был,

кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на

это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал

разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус».

Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумує там * в неволі,

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить:

Людською кровію він шинкує,

У найми царство віддає.

Великий боже! Суд твій всує

I всує царствіє твоє...

* В Риме.

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я,

грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные

изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в

собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится

рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов

прескверным своим почерком «спасыби, панычу».

Небесный гость-переселенец,

Лежал в объятиях младенец.

Прильнув ко груди молодой

Своей кормилицы родной, —

И мать счастливая, шутя,

Ласкала милое дитя,

И грустный взор ее прекрасный,

Взор тихий, полный неги страстной,

Понятливо наедине

Тогда покоился на мне...

133

Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я

просил его написать что-нибудь и мне на память.

Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через

несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]

В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые

уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»:

«Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю [«с возлиянием»] Тарас [стал веселее и,] седши к

фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.

— Паничу, — сказал он наконец, — чи не втнете нам якої-небудь нашенської?

— Добре, — сказал я и запел: — «Злетів орел попід небо, жалібно голосить...»

— Сучий я син, — сказал Шевченко по окончании песни. — коли ви не козак!.. Козак,

щирий козак!

[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом:

«ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство,

свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»

Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого

вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча.

Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать

стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.

— Эх, Тарасе, — говорил я. — Та ну-бо покинь!

Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!

— А що ж мені зроблять?

— Москалем тебе зроблять.

— Нехай! — отвечал он, отчаянно махнув рукой. — Слухайте ж ще кращу!

И опять зачитал.

Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-

нибудьне подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета,

где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и

доложить, что, мол, зовет меня к себе...

Гости оставили меня.]

В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на

«Козьем болоте». Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с

себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности:

мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее

меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не

покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел

табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки — чего-чего там не

было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к

удивлению моему, полу- /138/ империал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелый

нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

— Стойте, — сказал Тарас, — що це ви йому даете?

Я сказал.