Восстать из Холодных Углей

— Уже молишь о пощаде? — усмехнулся император. — Я надеялся, что ты окажешь больше сопротивления. — Он потер руки, глядя на меня голодными глазами.

— Я хочу кое-чем поделиться с тобой, Эскара. — Император Террелана сделал шаг вперед и присел передо мной на корточки. Прена напряглась, мужчина был на расстоянии удара, но я не могла даже собраться с силами, чтобы наброситься на него. Моя левая рука была вытянута передо мной, и я почти видела, как каменные пальцы сжимаются в бессильный кулак. — Ты никогда не выйдешь отсюда. Заключенные никогда не покидают мои Красные камеры. Но ты можешь выбрать легкий путь в любое время, когда захочешь. — Он взглянул на петлю, висящую над нами. — Я надеюсь, что ты не будешь торопиться, но в конце концов ты выберешь веревку. Некоторые люди сдаются в первый же день, предпочитая избавить себя от боли. Другие переживают первый день, а затем понимают, что за ним обязательно последует что-то похуже. Мне говорили, даже петля начинает выглядеть весьма привлекательно. Иногда к нам сюда попадают по-настоящему редкие личности. — Мужчина прикусил губу и улыбнулся. — Они мои любимые, те, кто сопротивляется. Есть что-то... особенное в том, чтобы быть тем, кто гасит пламя их сопротивления.

Я взглянула на Прену. Она выглядела смущенной и ежилась, как будто слова императора вызывали у нее беспокойство. Когда я снова посмотрела на императора, его глаза сияли в темноте.

— Я знаю, кто я, — продолжил император. — И я знаю, что это должно быть ниже моего достоинства. Управление империей сопряжено с огромным количеством трудностей. Ответственность непосильна. Я был императором тридцать четыре года. Я сражался и выиграл две войны. Я жертвовал ради своей империи, заключал новые союзы, заключал торговые сделки с существами, с которыми мне не следовало бы иметь дело. — Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул. — Я нахожусь под большим давлением, как и любой правитель, и поэтому я нашел способы успокоиться. Я знаю, что эти методы ниже меня, что они не соответствуют человеку моего положения. Но я получаю от них удовольствие. Мне нравится пытать людей, особенно тех, кто настроен против меня. Тех, кто достаточно силен, чтобы противостоять пыткам. По крайней мере, какое-то время.

— Я верю, что в тебе есть этот огонь. Я вижу это по твоим глазам, по тому, как они вспыхивают, словно молния, заключенная в бутылке, и темнота между этими вспышками еще более поразительна. Ты будешь сопротивляться. Ты будешь бороться. — Он протянул руку и погладил меня по щеке. Я попыталась отпрянуть от него, но ударилась головой о стену, и перед глазами заплясали яркие пятна. — Но однажды я испытаю это горько-сладкое удовольствие, увидев, как ты раскачиваешься на веревке, багровая, раздутая и сломленная. — Император прерывисто вздохнул, и его веки затрепетали. — Пожалуйста, продержись так долго, как сможешь. Пожалуйста.

Я бросилась вперед, щелкнув зубами, в попытке откусить палец или два, но император оказался проворнее, чем я ожидала, и отдернул руку. Он не ударил меня и даже не приказал Прене сделать это за него. Физическая жестокость была не в характере этого человека. Он знал, что от нее есть польза, и прибегал к ней, когда это было необходимо, но его пытки выходили далеко за рамки простого избиения. Улыбнувшись, император непринужденно встал и направился обратно к двери.

— Тогда до завтра. О, это предвкушение первого крика. Ритм и высота, безнадежность, которую ты осознаешь... — Его голос затих, когда он двинулся прочь по коридору.

Прена осталась, глядя на меня сверху вниз с выражением то ли жалости, то ли отвращения. А может, и того, и другого сразу. Я заметила и еще кое-что — нерешительность. Мне потребовалось огромное усилие, чтобы разогнуться, и еще больше, чтобы подняться на колени, используя свою каменную руку как костыль, чтобы удержаться в вертикальном положении. Я хотела подняться на ноги и посмотреть ей в лицо, но это было выше моих сил.

— Воспользуйся веревкой, — сказала Прена, когда стало ясно, что я и близко не могу встать на ноги. С этими словами она повернулась и вышла за дверь, захлопнув ее и снова заперев меня в почти полной темноте.

Я посмотрела на веревку, толстые жгуты которой выделялись в скудном свете, проникавшем из-за двери. Это была единственная освещенная вещь в моей камере, сияющая, манящая, как маяк. Я бы солгала, если бы сказала, что зов пустоты тогда еще не дал о себе знать. Подарок Лесрей Алдерсон из того давнего времени, из другой, гораздо более счастливой жизни, которая, казалось, никак не могла принадлежать мне. До того, как академия превратила меня в оружие, и до того, как война превратила меня в убийцу. До того, как Яма превратила меня в пленницу, а Джозеф заставил выбирать между моим лучшим другом и свободой. До того, как Ранд и Джинны превратили меня в пешку в войне, в которой ни одна из сторон не могла победить. До того, как Кенто превратила меня в мать, а Сильва научила любить и предавать.

В моей камере было нечем заняться, кроме как размышлять о своем прошлом, о решениях и ошибках, которые я совершила. О друзьях, которых я завела и с которыми поссорилась. О людях, которых я любила, и о том, куда привело их мое руководство, и что оно из них сделало. Хардт сидел в одной тюрьме со мной, я была в этом уверена. Он был здесь, в Красных камерах, ожидая пыток, как и я. Я представила, как он смотрит на веревку. Сколько времени потребуется, прежде чем Хардт сдастся? Как долго он сможет продержаться? Я готова была поспорить, что он продержится дольше, чем я.

Вскоре в мои мысли вторглись и другие мои друзья. Имико сбежала, я не допускала другой возможности. Она сбежала и добралась до разрушенного города. Каким-то образом она нашла Тамуру. Они скрылись в лесу, под защитой деревьев. Они должны были это сделать. Должны. Часть меня надеялась, что они придут за мной, каким-то образом возьмут штурмом ворота Джанторроу, проникнут во дворец и освободят меня из камеры. Глупая, причудливая мечта — мои друзья умерли бы задолго до того, как добрались бы до меня. Большая часть меня надеялась, что они останутся в стороне, начнут жить без того, чтобы Эскара Хелсене тянула бы их за собой на дно. Я надеялась, что Иштар тоже выбралась из Террелана. На терреланских землях она не встретит радушного приема, только подозрения и неприкрытую ненависть. Но не было никого способнее Иштар, и я верила, что она найдет способ вернуться в Полазию.

Оставался Джозеф. Его забрал Железный легион. Я даже не знала, жив ли еще мой друг или нет, и что Железный легион может с ним сделать. Должна признаться, что даже в самых страшных снах я не была близка к истине. Возможно, мне не хватало воображения, возможно, я просто не могла осознать его настоящее положение. Я много думала о Джозефе, особенно в ту первую ночь в камере.

Опасно проводить слишком много времени наедине с собственными мыслями. Они начинают кружиться в голове, становясь все более зловещими и взваливая на тебя все больше вины. Слишком большое бремя, слишком много потрясений, слишком много боли. Мой взгляд снова и снова скользил по веревке. Впереди меня ждали только пытки. Они меня не будут убивать, это не по-террелански, из-за законов, установленных столетия назад самым жестоким образом. Терреланцы не убивали своих пленников, просто убеждали их покончить с собой. Я была в их лапах, и у меня действительно не было выхода, и было бы добрым поступком, как по отношению ко мне, так и по отношению ко всему миру, просто остановить это прямо сейчас. Больше никакой боли. Больше никаких пыток. Больше никаких ошибок, причиняющих вред миру и его людям. Другие стали бы свободны от меня, от того, через что я заставила их пройти, и я была бы свободна от всего. Все было бы кончено.

— Сссеракис? — спросила я темноту тихим, робким голосом, которым не говорила никогда. Ответа я не получила. Ужас все еще был внутри меня, крепко сжимал мое сердце и душу, но не обращал на меня внимания, это была пытка другого рода. Наказание за обещание, которое я нарушила.

Впервые за все время, что я себя помню, я почувствовала себя одинокой. По-настоящему одинокой. Ни друзей, ни ужаса. Ничего, кроме пустой темноты. Это напугало меня больше, чем я могу объяснить. Больше, чем угроза пыток или пристальный взгляд императора. Я была в ужасе от того, что осталась одна. На глаза навернулись слезы, и я начала плакать, сначала это были громкие, душераздирающие рыдания, но мое сломанное ребро вскоре положило этому конец, и вместо этого я плакала молча. Это казалось уместным.

Меня охватило глубокое страдание, мрачное и безысходное. Именно такое отчаяние делает зов пустоты еще сильнее. И снова я поймала себя на том, что смотрю на петлю и представляю, как легко было бы просто остановиться. Я была немало удивлена, когда поняла, что больше не одинока. Хорралейн стоял рядом, его образ был бледным и размытым по краям. Молчаливый призрак, составлявший мне компанию, друг, которого я заставила служить себе после смерти, вызванный теперь, чтобы прогнать страх полного одиночества.