Вот пришел папаша Зю…

— Уйдём, Ирина! — взяла сестру за руку Ольга. — Ты же видишь, нас здесь никто не понимает. Им недоступны возвышенные чувства! Им недоступна духовность!

Сёстры презрительно и надменно окинули всех взглядом и удалились, так и не вскипятив чайник.

— Они у нас духовные, футы-нуты, — едко произнесла Харита Игнатьевна и, пользуясь отсутствием Раисы Максимовны, закурила. — Мы их недостойны.

— А на прошлой неделе пароход возле Одессы затонул, — продолжила Ниловна информационный выпуск. — Погибло то ли восемьдесят, то ли сто.

— Возле Одессы? Так это ж хохлы, — вычислил Вовчик. — Хохлов не жалко: они у нас Крым оттяпали.

— Ничего, у турок Крым отвоевали, и у хохлов отвоюем, — оптимистично заверила Харита Игнатьевна.

— Владимир, а вам хоть кого-нибудь бывает жалко? — не выдержала Наина Иосифовна.

Вовчик чуть не проглотил спичку и удивлённо посмотрел на Наину Иосифовну. Его давно никто не называл Владимиром. Разве что в далёком-предалёком детстве. Даже тихая Нинка, тихо шелестя, звала его Вальдемаром. Для него сам вопрос, и его полное настоящее имя были так непривычны, что впервые за многие годы он не нашел, что ответить.

— Чего на свете творится-то, ба-атюшки, — всплеснула руками Ниловна. — Ну да, ведь год стоит двухтысячный! Конец света! И в Библии написано: в двухтысячном году будет конец света. Всё, пожили, и хватит!

— Это ты, Ниловна, пожила, и хватит, — прервала её Серёгина. — А наши дети? Типун тебе на язык!

Женщины выжидательно посмотрели на Вовчика, будто от него зависело, быть концу света, или нет.

— Конца света не будет, — авторитетно заверил он, успокаивая свой сераль.

Женщины облегчённо вздохнули.

— Пока я жив! — добавил Вовчик, и мощно загоготал, довольный собственным остроумием.

«Боже мой, как тяжело! — с тоской подумала Наина Иосифовна. — И в такой обстановке будут воспитываться Глебушка и Боря. Неужели они никогда отсюда не выберутся?!»

Она торопливо собрала свои кастрюли: слава Богу, макароны — их завтрак — были готовы, и поспешно вышла из кухни.

Тут на кухню ввалился Софокл.

— Ё-моё, — сказал он. — Слыхали новость? Мне счас Николаич сказал — он «ящик» смотрел. Говорит, Зюзюкин дал распоряжение Ленина с кладбища обратно выкопать и снова в Мавзолей положить.

— Брешешь, Софка? — засомневалась Харита Игнатьевна.

— Вот-те крест! Николаич ко мне заходил — плачет, бедный. Говорит, все мои начинания, всё, что бы я ни сделал, коту под хвост. Вот, говорит, Ленина из Мавзолея вынес, да похоронил по-христиански. Так нет, и это Зюзюкин проклятый отменил. Ей-Богу! — побожился Софка и истово перекрестился.

— Свят, свят, — запричитала и Ниловна. — Это где ж видано, чтобы покойников выкапывали?

— Во дела-то! — хмыкнул Вовчик. — Значит, тёсу моего будут выкапывать и с триумфом по новой в Мавзолей положат! — и вдруг заржал во всё горло: — Носятся-то с ним, как с писаной торбой! А вдруг его уже черви есть стали? Выкопают, а он поеденный? Го-го-го!

— Так он же проспиртованный! — сообразил Софокл. — Его ни один червь не возьмёт!

— Ты у нас, Софокл, тоже проспиртованный, — заметила Серёгина. — Тебя тоже ни один червь не возьмёт.

— Ты, Софка, будешь храниться вечно, как Ленин! Го-го-го! — открыл свою необъятную пасть Вовчик.

И все увидели, что золотая фикса у него только одна спереди, а остальные зубы железные.

Сёстры стояли обнявшись у окна своей комнаты, вздрагивая каждый раз от очередного приступа гогота, доносившегося с кухни.

В аскетически убранной комнате сестёр все полки шкафов были уставлены книгами с аккуратными в них закладками. Несколько книг лежало на ночном столике — это были стихи. На стенах висели репродукции великих мастеров, а на окне стояли горшочки с цветами. У сестёр воспитывались две кошки, которых дальше порога своей комнаты они не пускали.

Когда-то у сестёр была шикарная квартира где-то в провинции. Квартира всегда была полна гостей, друзей и веселья. Но сёстры обменяли её на шестнадцатиметровую комнатушку в Москве. Ольга работала в школе учительницей младших классов, а Ирина — телеграфисткой. Обе получали нищенскую зарплату, на которую не могли даже сходить в театр, который обожали. Обе были больны, и дохли от тоски и одиночества: им перевалило за полтинник, и кроме друг друга, кошек и цветов в горшочках у них никого не было.

— Ах, Ольга, — тяжело вздохнув, говорила Ирина. — Как мы страдаем! Ну когда же мы узнаем, для чего все эти наши страдания?!

— Ничего, Ирина, — утешала сестру Ольга. — Нужно работать, много работать! А потом мы отдохнём! Мы ещё увидим небо в алмазах!

Была ещё третья сестра — Маша. Она жила с мужем в другой коммуналке. Оба окончательно спивались, чем приносили ещё большие страдания Ольге и Ирине.

Иногда Маша приходила к сёстрам в гости. Тогда они стояли обнявшись втроём, у окна, зарешёченного крепкими решётками.

ЧМ — крёстный отец

Дальновидные и проворные олигархи и бизнесмены ещё до выборов свалили за бугор переждать результаты. Те, кого задержали дела, ломанулись туда же после выборов, но их останавливали на границе, брали подписку о невыезде и возвращали обратно. На подписку они клали с прибором, так же, как и на зюгановское постановление жить на пенсию и зарплату служащего в коммунальной квартире. Они потихоньку исчезали из поля зрения органов, уходили в подполье и продолжали заниматься своими делами. А дела у них были крутые и серьёзные.

Начинался очередной передел собственности и сфер влияния. Но гораздо кровавее, чем когда бы то ни было: потому что подпольный, и потому, что собственники в своё время не скупились на оружие. И ещё потому, что им было что терять.

По Москве ползли слухи, будто в городе орудуют различные мафиозные группировки, и каждую ночь на улицах происходят их разборки. Каждую ночь москвичи под окнами слышали выстрелы, автоматные очереди, визги тормозов, рёв мощных моторов иномарок. Каждое утро то в одном месте, то в другом ранние прохожие натыкались на кровавые лужи и отстрелянные гильзы. Перепуганные жители боялись выходить на улицу. Едва темнело, они закрывались по своим углам и сидели, не высовываясь, поглощая на нервной почве с трудом раздобытые продукты. И чем больше они нервничали, тем больше поглощали продуктов, и тем меньше их становилось в продаже, и труднее их было достать.

И ещё ходили слухи, что глава самой сильной и влиятельной группировки, которая держит в руках весь город — Крёстный отец по кличке Черномор. И много всяких слухов и догадок ходило о Черноморе…

Как-то Михаил Сергеевич стоял на своём рабочем месте у гостиницы «Россия» — плакатик на шее, шляпа в руке — доллары стриг (наши, «деревянные», тоже, правда, обратно не возвращал). Вдруг к нему бесшумно подкатил белый лимузин с затемнёнными стёклами, открылась задняя дверца и к его шляпе протянулась мужская рука с зелёной купюрой. Михаил Сергеевич, машинально скользнув взглядом по руке и дальше, отметил про себя: «А костюмчик-то целое состояние стоит…» Заглянув в шляпу, он не поверил своим глазам: в ней лежала стодолларовая купюра! Он рванул взглядом на щедрого благодетеля, но увидел в проёме закрывающейся дверцы лишь блеснувшую в солнечных лучах золотую печатку с вензелем на мизинце его руки…