Вот пришел папаша Зю…

— Ба-атюшки, вы чего это под кровать-то забрались? — услышали они вдруг за своими спинами удивлённый возглас Наины Иосифовны.

За беседой отец с дочерью не услышали, как она вошла в комнату. Борис Николаевич приставил палец к губам: «Тц-ц!» Татьяна понимающе кивнула.

— Да мы тут, мам, теннисный мячик ищем, закатился куда-то, — сообразила Татьяна.

— Нашли?

— Не-а. Ладно, потом поищем, — Татьяна быстро встала с четверенек.

Из-под кровати Борис Николаевич выполз ещё самостоятельно, но подняться на ноги смог только общими усилиями жены и дочери.

— А я сегодня шесть утюгов продала! — похвалилась Татьяна.

— Так мы сегодня просто миллионеры, понимаешь! — воскликнул Борис Николаевич.

— Устроим пир на весь мир! — поддержала его дочь.

— Устроим!

Борис Николаевич схватил ложки и выдал такие коленца, что мать с дочерью ахнули и обрадованно переглянулись: у отца снова появился вкус к жизни.

Бориса Ёлкина собирают в колхоз

В сентябре у Бориса Ёлкина-младшего начались занятия в институте. В первый же день, вернувшись домой, он с порога объявил:

— Ма! Ба! Дед! У нас какие-то новые предметы ввели — свихнёшься! Вы только послушайте, мне их и не выговорить… — он достал тетрадь с расписанием занятий и стал по слогам читать: — «ди-а-лек-тический ма-те-ри-ализм». Это что такое? «История КПСС-КПРФ». Это чего, мы историю зюзюкинской партии, что ли, изучать будем? А вот ещё смешнее: «полит-экономия социализма». Это чего такое?

— Тебе будут вдалбливать, что плановое хозяйство при коммунистах гораздо лучше, чем рыночные отношения при гнилом капитализме, — ядовито сказала Татьяна.

— Это как же? — не понял Борис. — Это их-то экономика с их классными товарами?! И наша, с пустыми полками?!

— Угу. И тебе профессора это будут научно обосновывать.

Борис-младший недоверчиво посмотрел на мать, на деда, тяжело молчавшего, и, уже не так уверенно, продолжал:

— А пятикурсникам ввели какой-то «научный коммунизм». Это чего?

— А уж этого тебе вообще никто объяснить не сможет! — вспылила Татьяна и зверски посмотрела на сына.

Несчастный студент хотел ещё что-то спросить, но удручённо удалился в свой угол за перегородкой.

Ещё через две недели Борис пришёл с известием:

— Ма! Ба! Дед! Нас в колхоз отправляют до конца октября. Сказали, картошку собирать будем.

— Ни в какой колхоз ты не поедешь! — категорично заявила Татьяна. — Мы достанем справку, что у тебя какое-нибудь хроническое заболевание, и тебя освободят.

— Справку?! Освобождение?! — взревел Борис Николаевич. — Освобождение от колхоза?! Да я, когда был студентом… Да я на стройке…

— Боря, — вступила Наина Иосифовна, — успокойся, тебе нельзя волноваться.

— Папа! О твоей трудовой юности все наслышаны! — не сдавалась Татьяна.

— Молчать! — стукнул кулаком по столу Борис Николаевич, так, что все присутствующие вздрогнули. — Поедет в колхоз как миленький! Со всеми ребятами, с коллективом! Куда все поедут, туда и он поедет! А отлынивать от работы и отрываться от коллектива я ему не позволю! — И добавил уже мягче, взглянув на растерянного внука: — Позорить своё имя, понимаешь, я не дам. Борис Ёлкин никогда от работы не увиливал и за справками не прятался! Мотаешь на ус? — и ласково ему подмигнул.

— Мотаю, — не стал возражать Борис Ёлкин-младший.

— Не подведёшь свою фамилию?

— О чём речь, дед! — заносчиво ответил внук.

— Ну вот то-то! А то развели мне тут: «справку», «освобождение». Я этого не люблю, понимаешь.

И Бориса Ёлкина стали готовить в колхоз.

— Ма, нам сказали, нужны резиновые сапоги и телогрейку какую-то, — объявил он ещё через пару дней.

— С ума сошли! Где мы возьмём тебе резиновые сапоги? А телогрейку?! Это музейное достояние!

— А я у Софки спрошу, — догадался Борис Николаевич. — У него есть, наверное.

Софокл как раз был занят весьма важным делом: шнурком от ботинка он доставал провалившиеся пробки из винных бутылок. Это было делом кропотливым, тонким, можно даже сказать, ювелирным, и требовало большой сосредоточенности и усердия. Суть его заключалась в том, что плоский шнурок, сложенный петлёй, нужно опустить в пустую (если не считать пробки и дохлых мух) винную бутылку, набросить его там на торец пробки, и аккуратно подтянуть к горлышку, одновременно маневрируя бутылкой. Нужно стараться, чтобы пробка не вывалилась из петли (тогда начинай всё сначала), не перекосилась (а то не попадёт в горлышко), чтобы шнурок не перекрутился (а то ничего не получится) и не лопнул (его перед работой нужно проверить на прочность, как верхолазы проверяют спасательные верёвки). Если все эти правила соблюдены, и пробка точно вошла в горлышко, тут наступает самый ответственный момент: сильным уверенным движением нужно рвануть шнурок, обмотанный вокруг ладони, и — шпок! — со смачным звуком пробка вылетает из горла. Всё — бутылочка готовенькая. Неси и сдавай.

Как раз в ту минуту, когда Софокл, от усердия высунув язык, набрасывал шнурок на эту чёртову пробку, которая почему-то всё время выскальзывала, открылась дверь, и к нему, уже по-свойски, без стука, вошёл Ёлкин. Рука Софки дёрнулась, и пробка в очередной раз выскользнула из петли.

— А, мать твою, ё-моё, — ругнулся Софокл, но, увидев гостя, расплылся в улыбке: — Николаич! Проходи, проходи!

Борис Николаевич, с трудом маневрируя по заставленному бутылками полу, попытался пройти к свободному стулу, но не совсем удачно, и бутылки, как кегли, валясь и роняя друг друга, устроили страшный звон и переполох.

— А-а, понимаешь… — проворчал Борис Николаевич. — Развёл тут…

— Так заработок ж, Николаич, — невозмутимо сказал Софокл. — Вот считай, по восемь копеек бутылка…

— Ладно, это ты сам считать будешь, — перебил его Ёлкин. — Ты мне лучше вот что скажи: у тебя резиновые сапоги и телогрейка найдутся? Борька, внук, понимаешь, в колхоз на картошку едет, ему нужны сапоги да телогрейка.

— Сделаем по первому разряду, Николаич! Какой размер-то у Борьки твоего?

— Да ты, лучше, того… побольше.

— Все баки вокруг обшарю, а тебя уважу, Николаич! Об чём речь!

— Только ты того… — замялся Ёлкин. — Не говори уж ему, где взял-то. А то они, молодёжь-то, знаешь…

— Ясное дело! Молоток!

Когда через пару дней Борис Николаевич преподнёс внуку узелок — завёрнутые в телогрейку кирзовые сапоги (Софокл так постарался, что вместо резиновых даже надыбал кирзовые), то думал, тот будет фыркать и ни за что не облачится в эти помоечные трофеи. Борис Николаевич даже приготовился к проповеди на тему своей трудовой юности.